Идиоты первыми - Страница 4

Тогда я вошел в лавку. Я сказал ей таким мягким-мягким голосом: «Ева, на коленях вас умоляю, я одинокий человек, у меня нет на этом свете никого и ничего. Так дайте мне, прежде чем я умру, получить маленькую радость. Дайте мне вам помочь — я закуплю еще раз товары для лавки».

А она что? Она так зарыдала, что страшно было смотреть. А когда она перестала плакать, что она тогда сказала? Она сказала мне — уходите, и чтобы вашей ноги здесь больше не было. Мне захотелось схватить стул и трахнуть ее по голове.

И тогда я придумал такой номер: написал ей, будто я старый приятель Акселя и теперь живу в Джерси. Что я должен Акселю семьсот долларов — он будто бы дал их мне взаймы пятнадцать лет назад, еще до женитьбы. Что всех денег у меня сейчас нет и я буду посылать ей по двадцать долларов в неделю, пока не выплачу долг. Вложил в письмо две десятки, отдал его одному приятелю, он тоже коммивояжер, — пусть бросит в Ньюарке, чтобы ей даже в голову не пришло, от кого эти письма.

К удивлению Розена, Дэвидоу перестал записывать. В блокноте больше не было чистых листков, он бросил его на стол и зевнул — впрочем, слушал он вполне дружелюбно. Просто его любопытство уже было утолено.

Розен поднялся, полистал блокнот. Попробовал разобрать мелкий неровный почерк, но не смог прочесть ни единого слова.

— Это не английский и это не идиш, — сказал он. — Неужели древнееврейский?

— Нет, — сказал Дэвидоу. — Так, один древний язык, сейчас на нем уже не говорят.

Розен снова опустился на койку.

Продолжать рассказ явно не было смысла — больше его ни о чем не спрашивали, но он считал, что должен договорить до конца.

— И все мои письма пришли обратно, — сказал он угрюмо. — Первое она еще вскрыла и после опять заклеила конверт, а остальные даже не открывала.

«Это же странное дело, — говорю я себе, — вот человек, которого ничего не заставишь взять. Но я таки ее заставлю».

Я пошел к своему адвокату, и мы с ним составили завещание: все, что я имею, — все мои ценные бумаги, и оба мои дома, и мебель в придачу, и моя машина, и все, что у меня лежит в банке, — все, до последнего цента, пойдет ей, а после ее смерти то, что останется, перейдет девочкам. И страховка моя — то же самое. Они будут моими наследницами. Подписал я бумагу и пошел домой. А дома открыл в кухне газ и сунул голову в духовку.

Теперь пусть попробует сказать «нет».

Дэвидоу поскреб небритую щеку и кивнул — остальное было ему известно. Он встал и, прежде чем Розен успел остановить его, лениво поднял штору.

На улице уже темнело, но под окном можно было различить женскую фигуру.

Розен сорвался с койки — взглянуть.

Это была Ева. Она смотрела на него затравленными, умоляющими глазами и протягивала к нему руки.

Он в ярости замахал кулаком.

— Тварь! Гадина! Сука! — закричал он. — Вон отсюда! Убирайся домой, к своим деточкам!

Он с треском опустил штору, и Дэвидоу не сделал ни малейшей попытки его удержать.

Сапожника Фельда очень раздражало, что его подмастерье Собель без передышки колотит по сапожной «лапе», не замечая, что Фельд что-то обдумывает. Фельд сердито покосился на Собеля, но тот, низко склонив лысеющую голову над работой, ничего не замечал. Пожав плечами, сапожник снова долго вглядывался в полузамерзшее окошко, за которым смутно мельтешил мелкий февральский снежок. Но ни белая муть за окном, ни внезапное отчетливое воспоминание о заснеженной польской деревеньке, где впустую прошла его юность, не могли вытеснить мысль о Максе, студенте колледжа (сапожник неотступно думал о нем, с того самого утра, когда Макс, весь в снегу, протопал мимо окна на занятия). Фельд уважал Макса за то, что тот шел на любые жертвы и все эти годы, в зимнюю стужу и в удушливый зной, упорно продолжал учиться. Сапожника и сейчас назойливо преследовала одна мечта: вот если бы у него был такой сын вместо дочки. Но снег сметал эту мечту, да и Фельд ко всему прочему был еще и очень трезвым человеком. И все же он волей-неволей сравнивал этого прилежного юношу — сына старьевщика — со своей дочкой Мириам, глубоко равнодушной ко всякому образованию. Правда, она вечно читала книжки, но, когда появилась возможность поступить в колледж, она сказала: нет, лучше пойти на работу. Отец упрашивал ее, уговаривал — не у всякого отца есть возможность послать свою дочь в колледж, но она заявила, что хочет стать независимой. И потом, что такое образование? Главным образом — чтение книг, а Собель, который так хорошо знает всех классиков, всегда советует ей, какие книги читать. Ее слова очень огорчили отца.

Из снежной мглы вынырнула фигура, дверь отворилась. У прилавка вошедший вытащил из мокрого бумажного мешка пару поношенных башмаков на починку. Сапожник не сразу понял, кто это, но вдруг сердце у него дрогнуло: еще не разглядев как следует лица, он угадал, что перед ним стоит Макс и сбивчиво объясняет, что надо сделать с этими старыми башмаками. И хотя Фельд напрягал все свое внимание, он ни слова не слышал, так оглушила его мысль о представившихся возможностях.

Он не мог вспомнить, как впервые зародилась у него эта идея, но одно было ясно: он уже не раз думал о том, как бы предложить Максу познакомиться с Мириам. Но он не осмеливался заговорить об этом: вдруг Макс сразу скажет — нет, как он тогда будет смотреть ему в глаза? А вдруг Мириам, которая так носится со своей независимостью, устроит ему сцену — зачем он вмешивается? Но такой случай нельзя было упустить: ведь он хотел только одного — познакомить их. Да они уже давно и сами могли бы подружиться, если бы где-нибудь встретились, так неужели он не должен, не обязан как-то свести их, просто дать им случай познакомиться, вместо того чтобы ждать случайной встречи, скажем в метро, или знакомства на улице через общих друзей. Пусть Макс хоть раз встретится с ней, поговорит — уж тогда-то он непременно заинтересуется девушкой. А Мириам, которая на работе, в конторе, видит только крикунов коммивояжеров и неучей конторщиков, — разве для нее плохо познакомиться с хорошим, интеллигентным человеком? Может быть, он сумеет приохотить ее к учению, уговорит поступить в колледж, а если нет, — тут сапожник отчетливо понял, чего он хочет, — если нет — пусть выйдет замуж за образованного человека и заживет по-человечески.

Когда Макс объяснил, наконец, что надо сделать с башмаками, Фельд пометил мелом подметки — на обеих зияли огромные дыры, но он старался их не замечать, — поставил на них «икс», а каблуки, сношенные до гвоздей, отметил буквой «о», хотя его одолевало беспокойство — не перепутал ли он буквы? Макс спросил, сколько это будет стоить, и сапожник, откашлявшись и перекрывая упрямый стук молотка Собеля, попросил юношу пройти с ним через боковую дверь, в прихожую. Макс удивился, но отказываться не стал, и Фельд прошел за ним. Минуту они стояли молча, потому что Собель перестал стучать, и они оба как будто понимали, что нельзя ничего говорить, пока стук не возобновится. И когда Собель снова застучал еще громче, сапожник торопливо объяснил Максу, зачем он его позвал.

— С того самого дня, как вы пошли в колледж, — сказал он, стоя в полутемной прихожей, — я каждое утро смотрел, как вы идете себе в метро, и думал: вот хороший мальчик, смотрите, как он хочет учиться!

— Спасибо, — сказал Макс настороженно и нервно. Он был высок и до смешного худ, остролицый и очень остроносый — нос у него походил на клюв. Длинное, заляпанное грязью пальто болталось на нем, словно одеяло, наброшенное на костлявые плечи, старая рыжая шляпа и поношенные башмаки промокли насквозь.

— Я человек деловой, — сказал отрывисто сапожник, стараясь скрыть волнение, — я вам прямо скажу, зачем я вас позвал. У меня есть дочка Мириам, ей девятнадцать лет — хорошая девушка и такая красивая, что на улице все на нее оборачиваются. И умница — книжку из рук не выпускает; ну я и подумал: почему бы молодому человеку, такому образованному, как вы, не познакомиться с моей дочкой, а вдруг вам будет интересно?