Иди до конца - Страница 37

Терентьев посмотрел на Щетинина, тот буркнул, стаскивая ботинки:

— Было, было, нашелся один недоброжелатель.

— Плохие люди везде попадаются, — закончил свое излияние Спиридонов и сладко зевнул. — Свет не без подлых людей, отрыжка старины.

Щетинин еще в дороге пообещал, что на заводе не будет заводить новых споров о диссертации Черданцева. Терентьев видел, что Щетинину нелегко: его раздражали восхваления Спиридонова. Но он, вероятно, сдержался бы, если бы Спиридонов не сказал последних слов.

— Так, значит, сразу и подлые? — недобро поинтересовался Щетинин. — И все потому, что не согласились, что ваш Аркадий прав? А может, он на самом деле неправ, вы таким вопросом не задавались?

Спиридонов не ожидал отпора.

— Ну как же неправ? — сказал он. — То есть в чем, так сказать, неправ?

— Хватит, Михаил, — недовольно проговорил Терентьев. — Условились к этим делам не возвращаться. Пора спать.

— Нет, уж разреши! — оборвал его Щетинин. — Меня обвиняют, что я завистник, а я должен молчать? Первый я этого разговора не начинал, но хулу сносить безнаказанно не намерен.

Спиридонов был в замешательстве. Он побагровел от смущения.

— Вот уж не ожидал, что это вы, Михаил Денисыч… Простите, если обидел, по дурости… Очень жалею, что разговор получился глупый!

— Почему же глупый? Вполне умный разговор. И что вы любите и защищаете своего Аркадия — тоже неплохо. Плохо другое — что, не разведав причин, сразу объявляете мерзавцами противников вашего любимца.

Спиридонов колебался, закруглять ли беседу, принявшую неприятный ход, или дознаваться, что же такое натворил Аркадий.

— Извините великодушно, когда что не так… — начал он осторожно. — Так в чем проштрафился наш Аркашка? Вот ведь сорванец, и здесь от его выбрыков и коленец ни дня покоя не бывало, и там, выходит, натворил…

— Во всяком случае, вел себя неэтично.

Спиридонов не глядел на Щетинина. Тот рассказал вкратце, что получилось с диссертацией. Спиридонов растерялся, как будто его самого уличили в неблаговидном поступке. Было видно, что он ошеломлен. Но он еще не всему верил, о чем говорил Щетинин. Терентьев, с интересом наблюдавший за ними, видел, что Спиридонов пытается найти если не оправдание Черданцеву, то хоть как-то смягчить его вину. Щетинин не упомянул имени Терентьева в своем рассказе, и Спиридонов, помолчав, спросил:

— А скажите, Михаил Денисович… Не вас лично обидел Аркашка? То есть я хочу…

Щетинин мгновенно вспылил:

— Да, меня! Именно меня! Разве стал бы я переживать, если бы кого другого? Мы, ученые, ведь такие: если соседа — молчок, а если тебя — крику на весь мир!.. Разве вы этого но знали?

Спиридонов стал извиняться. От его недавнего болтливого благодушия не осталось и следа. Он сумрачно качал головой.

— На заводе у нас: похвали директор один цех и не упомяни, что другой помогал, — обида! У вас же, так сказать, личная работа, имена… Ах, босяк! Ах, босяк!

Он и в дверях что-то возмущенно бормотал себе под нос. Щетинин, удовлетворенный, погасил свет и вскоре заснул.

Терентьев долго не засыпал. Он думал не о споре Щетинина со Спиридоновым. Проступок Черданцева становился вчерашним днем, Терентьев не любил углубляться в прошлое. Предстоит большая совместная работа: как долго она продлится, к каким результатам приведет? Нет, как странно и неразрывно перепутались их жизни! Две разные дороги слились в одну: стандартная по нашим временам дорожка рабочего паренька, одержимого мечтой облегчить труд своих товарищей, с усилием пробивающегося для этой цели в науку, и мой мучительно кривой путь — что возникнет от этого слияния, позволительно ли оно? А может, именно здесь, с этого пункта слияния, начинается большая магистраль, мы лишь не знаем этого, но оно так? Черданцев живет производством, оно у него в крови, но он никогда не поднимется над ним достаточно высоко, чтоб окинуть его обобщающим взглядом. А я все свои теории создавал для производства, не зная и не видя его, работал в пустоту? Пора, пора по-другому, по-настоящему! С этими мыслями Терентьев уснул.

Терентьев, вспоминая этот вчерашний разговор и свои мысли после него, продолжал сидеть на пачуке, рассеянно вслушиваясь в клокотание раствора под крышкой. Реакция шла к концу, становилось все труднее дышать. Надо было уходить от вредных испарений из чана. Он уже три раза порывался встать, но садился снова, забывая, что хотел сделать.

К нему подошел Щетинин и сел рядом.

— Я только что согласовал с главным инженером программу работ, — сказал он. — Новые реактивы, точная дозировка, анализы — все это они обеспечат. Заводская лаборатория выделяет на время испытаний половину своего персонала и приборов, с ними тоже договорено. Завтра проведу инструктаж мастеров и инженеров, директор подписал приказ, что наши распоряжения для них обязательны. В общем, машина закрутилась.

— Машина закрутилась, — согласился Терентьев. Щетинин шмыгнул носом.

— Плохое ты выбрал местечко для отдыха.

— Плохое. Давай на свежий воздух.

— Давай, — согласился Щетинин и не пошевелился. Через некоторое время Терентьев сказал:

— Я, между прочим, не дождавшись тебя, предложил Черданцеву рассчитать но моим формулам динамику одного процесса — вот этого, под нами. Завтра возьмем другой, а там и остальные. Все данные выписал ему на бумажке, он ушел с ними. Проверь, что у него получится.

Щетинин вскочил с деревянной крышки чана.

— Пойдем отсюда. Не понимаю, сколько ты еще собираешься дышать этим проклятым хлором!

За воротами цеха Терентьев показал рукой на шлакоотвал и черневший за ним кустарник.

— Я погуляю. Вечером поговорим, как быть дальше.

— Ладно, а я с твоим Черданцевым засяду за расчеты. В математике он не очень силен, это ты, надеюсь, не будешь оспаривать?

Проходя мимо всегда открытых огромных ворот плавильного цеха, Терентьев остановился. В один из конверторов выливали ковш расплава из отражательной печи, во все стороны летели брызги металла, багровое сияние озаряло цех. Терентьев, подумав, направился внутрь цеха.

Он теперь часто приходил сюда. Каждый день после обеда и перед ужином он обходил заводские здания. Эти обходы заменяли ему длинные прогулки, к которым он привык в Москве. Он часами простаивал на рудном дворе, следя за работой грейферных кранов, нагружавших транспортеры золотистыми глыбами, бродил вокруг агломерационной машины, выпекавшей бесконечный пирог из рудной мелочи и кокса, любовался, как выливали шлак, — огненная река сперва гремела, потом затихала, шипя, на крутых склонах шлакоотвала: со стороны могло вообразиться, будто лава низвергнулась из кратера и медленно ползла в долину.

Но больше всего ему нравилось в плавильном цехе.

В конце огромного помещения были навалены флюсы — холмик из песчаника и оборотных материалов, предназначенных к переплавке. У подножия холмика копошились рабочие, нагружавшие вручную небольшие по здешним масштабам — на тонну или две — совки, которые потом мостовой кран подвозил к конверторам. На вершине этого холмика Терентьев устроил себе удобный наблюдательный пункт. Он и сейчас направился сюда. Подстелив газету, он уселся на темную ноздреватую глыбу остывшего расплава. Перед ним простирался цех — грохочущий, гремящий и звенящий, тускло освещенный лампами, нестерпимо сверкающий расплавленным металлом.

Все три конвертора — громадные бочки, на три четверти заполненные жидким металлом, — были в работе. В их недра врывался сжатый воздух, он оглушительно гремел в фурмах, как в трубах органа, то свистел мощно и тонко, то грохотал громовым басом, то рассыпался гигантским шипом — исполинская, по-своему стройная мелодия сотрясала перекрытия цеха. А из узких горловин конвертора в нависшие над ними металлические шапки напыльников била неиссякающая струя огня и газа, взметались сияющие брызги. «Стальные вулканы!» — думал Терентьев, любуясь конверторами. Если это были вулканы, то они находились в состоянии постоянного извержения.