Иди до конца - Страница 33

— Это мой муж, — сказала Ольга Михайловна. — Отец Ларисы. Погиб в Венгрии в апреле сорок пятого. С той поры мы с Ларочкой одни.

— А почему? — спросил вдруг Терентьев. Лариса удивленно взглянула на него. Терентьев пробормотал, оправдываясь: — Я хочу сказать, вы так хорошо выглядите… Вы, конечно, могли бы устроить жизнь по-иному.

— Об этом надо спрашивать не меня, а Ларису, — ответила Ольга Михайловна, засмеявшись. — Моя судьба всегда была полностью в ее руках. Надеюсь, вы уже знакомы с ее характером. Лариса — рабовладелец. Такого бессердечного человека, как она, трудно и вообразить. Она отвергала всех женихов, которые иногда мне попадались.

— Правильно, — подтвердила Лариса. — Ни один твой жених не стоил тебя.

— Она говорила по телефону: «Мамы нет», — даже если я бывала дома, когда слышала, что звонит мужчина, — продолжала Ольга Михайловна. — Заведующему нашей больницей, вызывавшему меня на срочную операцию, она отрезала: «Не звоните больше, маме надоели ваши ухаживания!»

— Но в прошлом году я разрешила тебе распоряжаться собой свободно, — сказала Лариса.

— Да, когда увидела, что у меня полностью утрачен вкус к свободе!

Мать и дочь смеялись так весело, что и Терентьеву приходилось улыбаться, хотя ему было не смешно. Он еще не встречал двух женщин, так влюбленных друг в друга, как эти. В каждом их слове и шутке, взгляде и жесте проступало такое взаимное уважение и приязнь, такая гордость друг другом, словно они были нежные подруги, а не мать и дочь. Терентьев видел, что они счастливы оттого, что сидят рядом и могут обмениваться шутками и улыбками, любой посторонний лишь мешал этому их радостному взаимному общению. Терентьев чувствовал себя все более неудобно.

Он мало говорил и, чтобы не привлекать внимания своей молчаливостью, много ел и пил. Ольга Михайловна подливала в его рюмку вина, подкладывала в тарелку еды. Она успевала занимать гостя, отшучиваться от дочери, приносить с кухни очередную порцию еды, сама с охотой ела и пила. Терентьев постепенно открывал в ней давно известные по рассказам Ларисы черты, она с каждой новой минутой сближалась с описанием дочери. Но это была схожесть не внешняя, а глубинная. Лариса точно обрисовала характер и ум матери, она, видимо, больше всего и любила в матери ее ум и характер, а обо всем остальном — внешности, годах — отзывалась небрежно и снисходительно: «Старушка моя! Что с нее возьмешь?»

И, по привычке обобщать каждую частную свою мысль, Терентьев, прислушиваясь к беседе женщин и сам изредка вставляя в нее словечко-два, размышлял о том, что Щетинин, пожалуй, прав: он, Терентьев, плохо разбирается в людях. Насколько он старается быть дотошным в исследовании научных явлений, настолько же поверхностен в понимании людей. В людях он видит лишь то, что в них видится, на большее его не хватает. Человек безмерно сложнее самого сложного химического раствора, — к раствору он подходил как к чему-то запутанному и многообразному, пытался распутать запутанное, выяснить линии многообразного, здесь, именно здесь были истоки его научного успеха! Может, причина его провалов в обращения с людьми, неудач в дружбе с Ларисой была в том, что тут все оказалось простым? Он говорил себе, досадуя: «Не надо усложнять отношения!» Не означало ли это: «Не надо понимать, обойдусь без понимания!»?

После чая Ольга Михайловна стала одеваться.

— Поскольку Ларочка недавно сделала меня вольноотпущенницей, я иногда выбираюсь в кино, — сказала она Терентьеву. — Сегодня у нас коллективный выход на новинку. — Она ушла.

Терентьев пересел на диван. Кот тоже сменил свое место в кресле на уголок дивана. Терентьев постарался его не беспокоить, но кот потянулся, выгнул спину и заворчал по-собачьи — низким, свирепым голосом. Лариса села рядом с Терентьевым и взяла кота на руки. Он успокоился и закрыл глаза.

— Его зовут Амонасро, — сказала Лариса… — Правда, он похож на Амонасро из «Аиды».

Терентьев не находил, что любовь к музыке должна простираться так далеко, чтоб котов называть именами из опер.

— Он скорее Сидор! Я бы назвал его Сидором.

— Сами вы Сидор! Он Амонасро. Он зол, коварен и свободолюбив, как Амонасро.

— Сидор! — настаивал Терентьев. — Он хозяйствен, степенен и неповоротлив, как все Сидоры!

Лариса швырнула кота в кресло. Амонасро, раскинув лапы, тяжело пролетел по воздуху и шлепнулся на сиденье. Он сверкнул зловещими желтыми глазами и заворчал тем же собачьим голосом.

— О чем вы хотели со мной говорить, Борис Семеныч? — оказала Лариса. — Куда вы собрались?

Но Терентьев не мог начать. Недавние мысли о сложности человеческих отношений путали его. Он не знал, что скрывается за спокойной внешностью Ларисы. Возможно, она уже все знает о его намерениях.

Лариса с удивлением поглядела на Терентьева.

— Что с вами?

— Со мной? Со мной, в общем, ничего! Знаете, куда я еду? На завод к Аркадию. Как вы относитесь к этому?

Лариса сперва вспыхнула, потом побледнела. Кровь медленно отливала от ее щек. Терентьев взял ее руку, она не отняла. Когда Лариса заговорила, голос ее был спокоен.

— Вы собираетесь взять меня с собою?

— Если вы соглашаетесь…

— Я не хочу видеть Аркадия.

— Тогда вы останетесь, а я поеду с Михаилом Денисовичем.

— Он тоже едет?

Терентьев стал рассказывать, как он пришел к мысли, что без поездки на завод не обойтись, Лариса прервала его:

— Между прочим, я знала, куда вы надумали… Вы предложили потолковать о поездке, я сразу догадалась, что за поездка. А сейчас, услышав об этом, вдруг испугалась…

Терентьев печально усмехнулся. Он и здесь за внешностью не разглядел сути. Сути его действий тоже никто не понимает. Щетинин недавно доказывал то же, что и Лариса: они ожидали от него подобного поступка, словно иначе он не мог. И бесполезно им толковать, что, сложись обстановка хоть немного по-иному, просто не найди он времени на обдумывание всех «за» и «против», никуда бы он не поехал, а занимался по-прежнему теоретическими расчетами и анализами экспериментов. Вот так и идет его жизнь — по тропкам и боковушкам, шарахается из стороны в сторону, кривит, а им представляется, будто он стремится все в одну сторону, прямолинейный, как пика.

— Лариса, можно с вами откровенно?

— А разве мы и так не откровенны?

— Мне придется каждый день видеться с Аркадием. Я не знаю, о чем вдруг пойдут у нас разговоры… Вы не переменили своих решений?

Терентьев знал, что на прямой вопрос Лариса ответит с такою же прямотой. Он уже привык, что с ней не надо недомолвок и осторожничанья. Но его поразило, что она даже не задумалась. Она заговорила сразу, словно ожидала этого вопроса и имела на него давно продуманный ответ:

— Нет, не переменила. Я не уважаю его: он совершил подлость. Я думаю об этом днем и ночью, каждую свободную минутку. Я убеждала себя: он больше таким не будет, он исправится… Меня это тоже не устраивает. Жить с человеком, о котором знаешь, что он порядочен по принуждению, а не по натуре, честен лишь потому, что за нечестность наказывают… Нет, нет, такая любовь не для меня! Вы не согласны со мною?

Терентьев промолчал.

— Почему вы молчите, Борис Семеныч?

— Нет, так, Лариса… Думаю: какого же человека вы смогли бы полюбить?

— Вы не гадайте, а просто спросите меня. Я хорошо знаю, кого могу полюбить, Я полюблю только такого, которым смогу гордиться. Мне неважно, будет ли он красив, молод… Но он должен быть честным, очень честным, другого мне не надо! Честным и умным — вот кого я выберу!

И снова она говорила рассудочно и спокойно, с той же пугающей простотой. Теперь ей оставалось задать последний вопрос — все станет окончательно ясно. Вопрос был до того труден, что у Терентьева пересохло в горле. Он прокашлялся.

— Значит ли это, что сам я?.. Вы понимаете меня?

— Да, конечно, — ответила она. — Вы хотите знать, думала ли я о вас как о своем будущем муже? Да, думала и не раз — после той прогулки, помните?..

— А сейчас, Лариса?