'Тебя, как первую любовь' (Книга о Пушкине - личность, мировоззрение, окружение) - Страница 64

Тема последней трагедии подсказана обстоятельствами. В России свирепствовала эпидемия холеры. Пытаясь вырваться из окружения холерных карантинов, Пушкин натыкался на дорогах на телеги, груженные трупами.

Приходили вести о знакомых, погибших от холеры в Петербурге. Эпидемия подступала к Москве. Пушкин беспокоился за невесту, за друзей, отчаянно рвался к ним.

И вот в этой обстановке под его пером рождается хвалебный гимн смерти строки, кажется, кощунственные, сатанинские:

Итак, - хвала тебе, Чума,

Нам не страшна могилы тьма,

Нас не смутит твое призванье!

Бокалы пеним дружно мы

И девы-розы пьем дыханье,

Быть может... полное Чумы!

В трагедии Чума является за своей богатой жатвой и стучит в окошки могильной лопатой. А Вальсингам с приятелями и приятельницами в это время хочет забыться от ужасов опустошений, от "воспоминаний страшных".

Они не предаются скорбным стенаниям и молитвам о спасении души, они весело пируют. Они хотят встретить смерть не постно-смиренными ее рабами, а озорным хохотом и звоном бокалов.

Они бросают дерзкий вызов смерти, смело идя ей навстречу, заглядывая через край бездны, испытывая свою судьбу:

Есть упоение в бою,

И бездны мрачной на краю,

И в разъяренном океане,

Средь грозных волн и бурной тьмы,

И в аравийском урагане,

И в дуновении Чумы.

Все, все, что гибелью грозит,

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья

Бессмертья, может быть, залог!

И счастлив тот, кто средь волненья

Их обретать и ведать мог.

По поводу этих строк Марина Цветаева сказала:

"Языками пламени, валами океана, песками пустыни - всем, чем угодно, только не словами - написано.

И эта заглавная буква Чумы, чума уже не как слепая стихия - как богиня, как собственное имя и лицо зла"32.

В "Пире" словно звучит вторая часть моцартовского "Реквиема" - тема Страшного суда, черной чумы, пожирающей тысячи жизней.

Чума в гимне Вальсингама - не эпидемия только, она "царица грозная", она умножает и расширяет свое "царствие".

Она - символ Зла. Символ зачумленной России, по которой катит телега с "лепечущими" мертвецами, а "ужасный демон... весь черный, белоглазый" зовет в тележку все новые и новые жертвы.

Разве 14 декабря 1825 года Россия не оказалась обезглавленной и будто действительно зачумленной? Разве весь цвет поколения не был погублен?

Одни повешены, другие - в сибирских рудниках, третьим - просто заткнули рот и лишили их возможности действовать. Четвертые - оказались ренегатами и сами теперь были на услужении у Чумы, ища новых жертв.

Герцен, переживший это время, так его описал: "Первые годы, последовавшие за 1825-м, были ужасны. Понадобилось не менее десятка лет, чтобы человек мог опомниться в своем горестном положении порабощенного и гонимого существа. Людьми овладело глубокое отчаяние и всеобщее уныние. Высшее общество с подлым и низким рвением спешило отречься от всех человеческих чувств, от всех гуманных мыслей. Не было почти ни одной аристократической семьи, которая не имела близких родственников в числе сосланных, и почти ни одна не осмелилась надеть траур или выказать свою скорбь. Когда же отворачивались от этого печального зрелища холопства, когда погружались в размышления, чтобы найти какое-либо указание или надежду, то сталкивались с ужасной мыслью, леденившей сердце. Невозможны уже были никакие иллюзии..."16 Казарма и канцелярия - главная опора всего государства. Слепая и лишенная здравого смысла дисциплина в сочетании с бездушным формализмом налоговых чиновников - вот пружины механизма государственной власти.

Вся картина официальной России внушала только отчаяние: здесь Польша, терзаемая с чудовищным упорством, там - безумие войны на Кавказе, а в центре - всеобщее опошление и бездарность правительства.

"Что же это, наконец, за чудовище, называемое Россией, - восклицал Герцен, - которому нужно столько жертв и которое предоставляет детям своим лишь печальный выбор погибнуть нравственно в среде, враждебной всему человечеству, или умереть на заре своей жизни? Это бездонная пучина, где тонут лучшие пловцы, где величайшие усилия, величайшие таланты, величайшие способности исчезают прежде, чем успевают чеголибо достигнуть"16.

Чем не Некрополь - город мертвых, по Чаадаеву? Чем не "царствие Чумы", по Пушкину?

В утешение Герцен вслед за Чаадаевым как раз ссылался на Пушкина:

"Только звонкая и широкая песнь Пушкина раздавалась в долинах рабства и мучений; эта песнь продолжала эпоху прошлую, наполняла своими мужественными звуками настоящее и посылала свой голос в далекое будущее.

Поэзия Пушкина была залогом и утешением"16.

Да, утешением - в том смысле, в каком утешением был гимн Вальсингама на пиру во время Чумы. Все творчество Пушкина, вся его звонкая и широкая песнь была гимном во время Чумы.

"Что делать нам? и чем помочь?" Не падать духом, отвечает поэт своей маленькой трагедией, ибо "есть упоение в бою", смело смотреть в глаза опасности, ибо в мужественном поединке с "гибелью" - "бессмертья, может быть, залог". Смертельная опасность - испытание духовной стойкости, и потому "для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья".

В "разъяренном океане" жизни Пушкин был хорошим пловцом, но он не мог не чувствовать, что эта бездонная пучина угрожает и ему "средь грозных волн и бурной тьмы", что он "бездны мрачной на краю", что он - одна из следующих жертв, за которой явится с могильной лопатой Чума, что его манит пальцем ужасный демон белоглазый.

И мнится, очередь за мной...

Так напишет он осенью 1831 года.

Какие основания для таких строк могли быть у поэта, наслаждавшегося, наконец, покоем семейной жизни?

Действительно, несколько месяцев он чувствовал себя совершенно счастливым. "Я женат, - писал он Плетневу в феврале 1831 года, - и счастлив; одно желание мое, чтоб ничего в жизни моей не изменилось лучшего не дождусь. Это состояние для меня так ново, что кажется я переродился".

Летом того же года он утешает друга - Плетнева: "Опять хандришь.

Эй, смотри: хандра хуже холеры, одна убивает только тело, другая убивает душу. Дельвиг умер, Молчанов умер; погоди, умрет и Жуковский, умрем и мы. Но жизнь все еще богата; мы встретим еще новых знакомцев, новые созреют нам друзья, дочь у тебя будет расти, вырастет невестой, мы будем старые хрычи, жены наши - старые хрычовки, а детки будут славные, молодые, веселые ребята; а мальчики станут повесничать, а девчонки сентиментальничать; а нам то и любо. Вздор, душа моя; не хандри - холера на днях пройдет, были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы".

Семья, мысль о будущих детях - вот что теперь просветляет душу поэта. Но другие тревоги обступают его. Как сказал Я. Гордин в талантливой своей повести о последних годах жизни поэта ("Годы борьбы"), "Время было апокалипсическое"25. Ко всему прочему добавим: холерные бунты, восстание в Старой Руссе, зверства, казни, экзекуции, кровь.

Одновременно - подавление польского восстания, снова кровь, смерть многих людей, которых поэт знал лично.

"Когда в глазах такие трагедии, некогда думать о собачьей комедии нашей литературы".

"Собачья комедия" литературы стоила, однако, поэту тоже много крови.

С 1830 года литературная критика дружно ополчилась против Пушкина.

Во главе своры продажных писак, ринувшихся на поэта по науськиванию Бенкендорфа, был Булгарин - одна из самых характерных фигур гнусного николаевского времени. Фигура эта сыграла столь зловещую роль в жизни поэта, что о ней придется сказать подробнее.

Фаддей Венедиктович Булгарин учился в кадетском корпусе, служил в уланском полку, бывал в походах 1805 - 1807 годов, храбростью не отличался и, по словам его приятеля Н. Греча, когда наклевывалось сражение, старался быть дежурным по конюшне. Перед войной 1812 года Булгарин изменил присяге, переметнулся к французам и воевал теперь уже против русских. Грабил с французами Москву.