И все-таки жизнь прекрасна - Страница 11
Вспомнились мои давние стихи:
Леша обиделся на меня за эти стихи, приняв их на свой счет. Наверно, он был прав…
По-разному складывались в редакции мои отношения и с писателями. Как-то мало известный тогда молодой литератор Владимир Тихвинский принес нам свою первую повесть. Это была трагическая история об украинских детях, которых фашисты угоняли на работу в Германию. Мне рукопись понравилась. Но Полевой высказался категорически против.
– Все это автор напридумал. И никого не убедил… – сказал Полевой.
– Да ничего он не придумал. Это он о себе написал, – возражал я.
– Вы не воевали, Андрей, а я, извините, фронтовик. И знаю, что было, а чего не было. Бывало и похуже. Но эти факты придуманы…
Тогда я предложил, чтобы рукопись прочли члены редколлегии – участники Великой Отечественной войны. Полевой согласился. И когда они тоже высказались за публикацию, Борис Николаевич смущенно сказал:
– Если взвод идет в ногу, а взводный не попадает в ритм, значит… В общем, печатайте.
…Владимир Тихвинский ходил по редакции с журналом, где его напечатали – счастливый, шумный – и в коридоре столкнулся с Полевым.
– Спасибо, Борис Николаевич, за все.
– Не меня благодарите, а своих коллег. А я был против. И, видимо, ошибался…
И пригласил его к себе в кабинет.
Вот такой был наш «БЭЭНЧИК» – честный, открытый, благородный. Это ведь не каждый смог бы при глобальной известности, да еще и будучи главным редактором миллионного журнала, признаться в своей ошибке начинающему автору.
И позже уже в своем кабинете он весело спросил Тихвинского:
– А вам никто не говорил, что вы очень похожи на известные портреты Карла Маркса?
– Как же, говорили, конечно… – И тут же рассказал смешную историю. Как-то по дороге в клуб писателей он повстречался с подвыпившим человеком, который очень пристально смотрел на него. А когда они поравнялись, тот спросил:
– Это ты?
– Я… – ошалело ответил Тихвинский.
– Дай закурить, Фридрих…
Вообще в редакции любили розыгрыши, шутки, веселые застолья. И всегда в центре оказывался Полевой, потому что по натуре он был жизнерадостным человеком, ценившим и понимающим юмор. Когда Юрий Зерчанинов – редактор отдела информации и спорта на спор пообещал сбрить половину усов и, проиграв, сделал это, Полевой при встрече с ним посоветовал:
– Старик, срочно отращивайте бороду. Лучше половину, чтобы симметрия была.
Помню, еще в первые недели своей работы в «Юности» на чьем-то юбилее я лихо отплясывал с молоденькой курьершей модный тогда «твист», Полевой стоял в дверях, и на его лице было столько неподдельного изумления, что я несколько растерялся. Но он подошел ко мне и весело подбодрил:
– Ну, Андрей, сегодня вы завоевали прекрасную половину редакции больше, чем своим умным сидением в кабинете…
Но главное, конечно, была наша работа – каждодневная, непростая, увлекательная…
Когда Евгений Евтушенко предложил «Юности» свою новую поэму «Северная надбавка» (1977 год), Б.Н. был в госпитале. Я решил ее публиковать, заранее зная, что с ней будут неприятности, потому что поэма по тем временам была очень острой. Так и случилось. Номер уже печатался, когда по приказу ЦК КПСС машины в типографии остановили и меня вызвали «на ковер». Я отбивался, спорил и все-таки отстоял поэму. Тогда мне предложили сделать несколько серьезных сокращений. Но запретили ссылаться «на инстанцию». Я позвонил Евтушенко. Он был в Риге. Прилетел. Я не мог сказать ему всей правды, не мог ссылаться на высоких начальников. Время было такое. Иди туда, не зная куда, и сделай то, не зная что. Мы сидели с Евгением у меня дома и вместе пытались спасти дорогие поэту строки. И он все допытывался, а какому идиоту пришла в голову мысль рубить поэму. Он знал, что не мне, потому что несколько дней назад я при нем подписал рукопись в печать. Разрядил обстановку Полевой. Он позвонил из госпиталя и сказал:
– Передайте Евтушенко, что это я – старый маразматик прошу его сократить поэму. Объясните своему другу, что, мол, главный ни черта не понимает в стихах и потому перестраховывается.
Но я понял – Борис Николаевич уберегал меня от неприятностей «сверху» и в то же время не хотел, чтобы мы с Женей рассорились. Конечно, Евтушенко не впервые сталкивался с цензурой и потому не поверил в претензии главного редактора. Тем более он знал, что Полевой вообще не вмешивается в поэзию, все доверив мне. И когда я позвонил в ЦК КПСС тогдашнему заместителю заведующего отделом пропаганды – и сказал, что не могу выкручивать руки своим авторам, и передал минимальные сокращения в поэме, которые мы сделали с Евгением, мне милостиво разрешили печатать номер.
В тот же вечер мы поехали с Евтушенко в ЦДЛ и отпраздновали эту победу. И там произошел у нас любопытный разговор. Он был продолжением другого более раннего события, когда я снял из номера сомнительные стихи Евгения Александровича вопреки решению главного редактора. Я сумел убедить Бориса Николаевича, что в таком виде стихи не должны придти к читателю.
Позже мы их напечатали, но уже с правкой автора. Евтушенко был недоволен, но именно с того конфликта и началось наше сближение. А когда цензура сняла следующую подборку Евтушенко (я уже сменил ушедшего из жизни Полевого на посту главного редактора), Женя приехал ко мне из Гульрибши за помощью в Пицунду, где мы тогда проводили отпуск, и я тут же послал две телеграммы – одну в Главлит, другую в Союз писателей, взяв на себя полную ответственность за публикацию произведений Евтушенко не только, как руководитель журнала, но и как секретарь правления Союза писателей СССР.
В новой «весовой категории» мне было легче добиваться своего. К тому же Генеральный секретарь ЦК КПСС М. С. Горбачев относился ко мне очень хорошо, и все чиновники это знали. Естественно, стихи вышли в свет. Но это было много позже поэмы (1985 год).
А тогда, в дни публикации «Северной надбавки», наш разговор в клубе писателей был по-мужски прям и откровенен. Евтушенко сказал мне:
– Я не любил вас (мы были на «вы» и обращались друг к другу по имени и отчеству) по трем причинам. Во-первых, вы работали в ЦК ВЛКСМ и пришли в журнал оттуда. Во-вторых, вы со всеми на «вы». Это подозрительно. И, в-третьих, вы не пьете… Тоже вызывает подозрение.
А мне было смешно. Я действительно не любил спиртного. Но стояла полупустой бутылка шампанского, и я понимал, что надо делать скидку на мнительность поэта…
– Будем принимать друг друга такими, какие мы есть… – И нарушил обет трезвенника.
Но Жене важно было сказать то, что он сказал. Чтобы потом забыть.
И еще был один неприятный момент в отношениях со знаменитым поэтом. Однажды он позвонил мне в редакцию и сказал, что написал новую поэму и хочет, чтобы я ее прочитал на предмет публикации в «Юности».
– Ты первый, кому я даю ее читать…
Я прочел и огорчился. Поэма показалась мне очень уж затянутой и излишне публицистичной…
– Женя, не уходи из поэзии в подстрочник… – сказал я ему по телефону.
Евтушенко обиделся.
– Я тебе ничего не давал, ты ничего не читал, – ответил он и повесил трубку.