И умрем в один день - Страница 32

— Послушай, Джузеппе, — услышал я раздраженный голос Балцано, — не путай хоть ты его, пожалуйста! Какое небытие? О чем ты толкуешь?

Я и не предполагал, что, оказывается, говорил вслух. Или только думал? Я посмотрел на Лючию, она покачала головой — она не слышала моих слов, точнее, слышала совсем другие, которые я обращал в это время к ней: родная, любимая, хорошая, теперь мы никуда и никогда… нет, не так… как же «никуда», если отсюда нам придется уйти, и как же «никогда», если все меняется, и ты сама не знаешь, кого полюбишь завтра? Да, ты готова была ради меня взорвать вселенную, но…

— …авария в Европейском тоннеле, — продолжал бормотать Лугетти, — в Глазго арестовали двух химиков по подозрению в терроризме, в Варшаве прошла демонстрация против размещения американских войск, в квартале от площади Кампо нищий покончил с собой, бросившись под колеса автобуса…

Он никак не мог смириться.

— Лючия, — попросил я, — скажи ему.

Она сказала. Подошла к мужу и влепила ему звучную пощечину, от которой голова Лугетти дернулась, и он замолчал на полуслове.

Мы ждали. Лючия стояла, опустив руки, я не видел ее лица, но знал, что она плачет. Я мог бы… Нет. Я ничего не мог. Или не хотел. Или не должен был. Все равно.

— Да, — сказал, наконец, Лугетти. — Ты права. Как это называется в уголовном праве? Ошибка в объекте?

— Ошибка в объекте, — подал голос Балцано, — это, насколько я успел понять, когда убивают не того, кого собирались. Вы хотите сказать…

— Вы правы… Не в объекте. В подозреваемом. Я подозревал Лючию, а на самом деле это я… И это мой мотив должен был расследовать синьор Кампора. И это из-за меня вчера на площади Родины водитель задавил маленькую девочку…

— Ну вот, — грустно сказал Балцано, — обычная история. Всегда одно и то же. Всякий раз они или вовсе не думают об ответственности или берут всю ответственность на себя…

— Да, — согласился я. — Только не говори «они». Говори "мы".

Балцано поднял на меня укоризненный взгляд, поднялся, развеял ладонью клубившийся вокруг него дым, положил трубку на салфетку, отчего бумага обуглилась, и в комнате запахло паленым.

— Прошу прощения, — сказал он, — я, пожалуй, пойду.

И пошел. Мимо двери, разумеется. В стену.

Лугетти достал из бокового кармана чековую книжку.

— Сколько я вам еще должен? — спросил он, стараясь, чтобы голос звучал деловито.

— Ничего, — сказал я. — Я не сделал того, что обещал.

— Почему? Я знаю теперь мотив. Моя жена Лючия создала эту эмуляцию, потому что была влюблена в этого компьютерного… как его… а он ушел, бросил ее…

— Вы космолог, — мягко напомнил я, — вы пишете уравнения движения и создания… Подумайте сами. Если бы все было так, как вы говорите, то Лючия создала бы другую эмуляцию, верно? Ту, в которой синьор Гатти остался жив. Так?

Я повернулся к Лючии, молча стоявшей посреди комнаты.

— Лючия, — сказал я.

— Что? — она вернулась в мир откуда-то, где находилась последние минуты, взглянула в собственную память и сказала: — Конечно. Так бы я и сделала.

— Вот видите, — сказал я. — Лючия пришла в этот мир. За мной. Понимаете? Вам нужны доказательства?

— Нет, — резко сказал Лугетти. Ему не нужны были доказательства. Доказательства доказали бы только, что он плохой космолог и не смог правильно поставить начальные и граничные условия, а также учесть антропный фактор и другие мелочи.

— Гатти — это вы, верно? — с горечью произнес Лугетти. — Я… как я мог догадаться?

— Я и сам… — пробормотал я. — Хотя должен был. Но я, знаете ли, тоже сначала был уверен в том, что эту эмуляцию создала Лючия, вы мне внушили такую мысль, и я… И лишь когда объявился Балцано, я подумал: что-то не так. Не могла Лючия… Нелогично. Если она хотела найти своего Джанни…

Я подошел к Лючии и обнял ее, ей было холодно, ей было очень холодно и становилось холоднее, она дрожала, надо было заканчивать, иначе…

— Вот, — сказал я. — И когда я понял, что вы напрасно обвинили свою жену… Вам не ее мотив был нужен, а свой собственный. Вы себя хотели понять, верно? Себя, да. Вы любили жену, как же получилось, что она предпочла вам какого-то… даже не живое существо, как вы думали, а компьютерную программу, тоже, в общем, эмуляцию, но низшего уровня.

— А если… — сказал он.

— Если все это не эмуляция? — закончил я. — Вы не можете этого ни проверить, ни опровергнуть.

— Нет, — сказал он уверенно. — Теоретически это невозможно.

— Недостаток теории, — заметил я. — Но попробуйте.

— Что? — он знал, что я сейчас скажу.

— Вот окно, — сказал я.

— Я не…

— Это не больно, — сказал я.

— Я хочу жить…

— Вы и будете жить. Столько раз, сколько…

— Я ничего не буду помнить!

— Да, — кивнул я.

— Лючия, — сказал Лугетти.

Он хотел поговорить с ней, прежде чем принять решение.

— Буду в соседней комнате, — сказал я тихо, Лючия меня услышала, а услышал ли Лугетти — не знаю. Может, и услышал, это не имело значения.

— Не уходи, — прошептала Лючия.

Я не ухожу, — подумал я. — Но тебе нужно поговорить с ним. Иначе у нас с тобой ничего не получится. Вериано родился здесь, и если он не захочет уйти сейчас, то и мы застрянем здесь надолго, до конца его дней. Ты понимаешь это…

Хорошо, — подумала она. — Я поговорю. Только… не уходи далеко.

Я поцеловал Лючии пальцы и вышел в гостиную, тихо прикрыв за собой дверь. Почему-то мне казалось, что я увижу здесь неугомонного Балцано, но вместо него у большого плоского телевизора стояла и внимательно разглядывала картинку на экране синьорина Чокки, которой в квартире Лугетти делать было решительно нечего.

Я осторожно придвинул стул к двери, сел и негромко кашлянул. Телевизор показывал футбол: мадридский «Ройял» только что забил гол в ворота лондонского «Смарта», вратарь пытался вытащить мяч из сетки, но испанцы навалились на него всей командой, судья ждал, считая до десяти, а синьорина Чокки, болевшая, по-моему, за англиканцев, мрачно бормотала что-то себе под нос. Я кашлянул еще раз, и она, наконец, обратила на меня внимание.

— Не игра, а одно наказание, — сказала она, не удивившись.

— Как вы сюда попали? — невежливо спросил я.

— А вы? — вопросом на вопрос ответила синьорина Чокки.

Я промолчал, прислушиваясь. За дверью было тихо, то ли Лючия и Вериано молча смотрели друг на друга, то ли вели мысленный разговор, то ли говорили настолько тихо, что их не было слышно даже сквозь стены, проводившие звук — сейчас, во всяком случае, — так хорошо, что я слышал, как тикали часы, стоявшие на столе Лугетти.

— Вы думаете, — сказала синьорина Чокки, — она сумеет его убедить?

— В чем? — рассеянно спросил я.

— Ну… Чтобы он не делал этого.

— Чего?

— Не кончал с собой, я имею в виду.

Вообще-то Лючия собиралась добиться обратного результата.

Может, появление синьорины Чокки, может, напряжение этого тяжелого дня, может, какие-то иные физические эффекты, которые наверняка существовали и о которых я не догадывался, в общем, что-то, находившееся вне пределов моего сознания, заставило меня опустить голову, не смотреть (зачем смотреть и куда?), не слушать (да и не было ничего слышно, кроме тиканья часов) и, по возможности, не думать.

Что-то здесь не так… Я ощущал это, помнил… да, именно помнил, что все не так. Что — все?

Как я устал…

Тихий звук заставил меня открыть глаза. Из-за стены, в кабинете. Стон? Я дотронулся до дверной ручки, и она сама собой начала медленно поворачиваться.

— Осторожно, — произнес за моей спиной напряженный голос Чокки. — Что если там… другой мир?

Как же.

Ручка повернулась, дверь начала открываться, и я понял, что означал тихий звук — это был смех. Смех Лючии.

Я распахнул дверь, вошел в кабинет и посмотрел в сторону окна, где еще пять минут назад… или десять?… стоял синьор Лугетти. Окно было раскрыто настежь.

Лючия подошла ко мне сзади и прижалась лбом к моей спине.