И твой восторг уразумел... Книги для всех Василия Авенариуса - Страница 3
"Для более крупных произведений, — рассказывает он далее, — я составляю предварительно краткий конспект, который, по мере выполнения, изменяю и дополняю новыми сценами и этюдами. Те зарождаются у меня в голове совершенно непроизвольно, как бы по наитию свыше, особенно под утро, когда я еще лежу в постели. Встав, я тотчас же набрасываю их в общих чертах на бумагу. Хотя в ночные часы фантазия разыгрывается гораздо живее, ярче, чем при трезвом свете дня, но зато после ночной работы та же фантазия не дает уже заснуть; поэтому я издавна работаю по возможности только днем и берусь за перо регулярно с утра. Теперь, в старости, я, разумеется, утомляюсь скорее и не в состоянии заниматься подряд столько часов, как в молодые годы. Но ежедневный (обратим на это внимание особо! — Т. П.) литературный труд и до сих пор для меня такая же жизненная потребность, как пища и воздух".
Авенариус нам не оставил свидетельств, как он пришел к жанру беллетризованного жизнеописания — новому не только для него, а и для всей русской литературы XIX века. Одно можно с определенностью утверждать: не случаен был его выбор личности Пушкина, привязанность к которому с младенческих лет постепенно переросла в восхищенное преклонение. Кроме того, не могло тут не сказаться то обстоятельство, что восьмидесятые годы вошли в историю русской культуры как "пушкинское десятилетие". Напомним, что в 1880 году с доселе небывалой торжественностью был открыт памятник великому поэту. Три июньских дня праздновала Россия это событие, провозгласив Пушкина — устами Достоевского — "знаменем, под которым должна развиваться не только русская литература, но и русское общественное самосознание".
Принимаясь за новую работу, Авенариус задачу свою определил весьма скромно: хотя бы частично восполнить обнаруженный им пробел — "обстоятельных биографий Пушкина до сих пор не существует". А когда дилогия была завершена, писатель с еще большей, почти уничижительной скромностью уточнил: "Две биографические повести мои, правда, захватывают также только лицейский период жизни поэта, и самая форма моего рассказа беллетристическая; но, как показывает уже приложенный в конце книги перечень бывших в моем распоряжении материалов (в перечне около ста названий! — Т. П.), я старался не упустить из виду ни одного факта, ни одной личности, имевших влияние на развитие характера и таланта Пушкина-лицеиста. Беллетристическую форму я предпочел потому, что она, как более доступная, могла рассчитывать на большее число читателей, а стало быть, — принести и большую пользу. Задача моя — возможно живо и правдоподобно описать молодость нашего великого поэта до первого крупного его произведения: "Руслана и Людмилы", установившего его славу, — значительно облегчалась возможностью пользоваться такою массою накопившихся за полвека от его смерти печатных, а также некоторых рукописных материалов. В числе рукописных не могу не указать особенно журнал "Лицейский мудрец" за 1815 год, во время писания моей повести хранившийся у бывшего лицеиста, впоследствии академика, Я. К. Грота. С разрешения последнего мною сделаны были из "Лицейского мудреца" для моего рассказа нигде еще тогда не напечатанные, чрезвычайно любопытные выписки и сняты точные копии с двух также не известных еще ранее публике карикатур лицейского товарища Пушкина, Илличевского".
Печатая в 1885 году в пяти номерах первую часть дилогии "Отроческие годы Пушкина", журнал «Родник» и не предполагал, что вскоре эта вещь станет литературным событием или, как сказали бы сейчас, бестселлером. Тотчас, в том же году, она вышла отдельным изданием. Книгу не только заметили, но и встретили восторженными похвалами едва ли не все «толстые» журналы Петербурга и Москвы. Самый маститый из них — "Вестник Европы", например, писал: "Счастливая мысль — нарисовать в живых образах, на основании точных биографических данных и исторических источников детство и отрочество великого поэта — выполнена автором с большим успехом. По-видимому, книга его назначена для юношеского возраста; но живость изложения, масса интересных бытовых и фактических подробностей из жизни нашего века, рельефно очерченная личность Пушкина в среде его товарищей дают книге этой право на более широкий и зрелый круг читателей".
"Вестнику Европы" вторит самая популярная «Нива»: "С удовольствием и пользою прочтет ее и всякий взрослый человек, мало знакомый с интимною стороною жизни Пушкина в те дни, когда, говоря его собственными словами, "в садах лицея" он "безмятежно расцветал, — читал охотно Апулея, а Цицерона не читал"…"
Через год с небольшим все тот же «Родник» печатает в десяти номерах вторую повесть дилогии Авенариуса — "Юношеские годы Пушкина", а вслед за этим выходит ее книжное издание. И снова унисонный хор рецензентов, наперебой хвалящих дилогию. "От повести г. Авенариуса, — пишет журнал "Русская мысль", — веет любовью к Пушкину и его сверстникам, описываемым в книге, веет бодростью и свежестью, свойственным молодости. Читается эта книга с интересом не только внешним, которым она обязана бойкости пера г. Авенариуса, — нет, тут читатели находят и внутренний интерес, приобретают серьезные и обстоятельные сведения о молодости родного поэта… Скажем более: повесть г. Авенариуса по своей глубокой, так сказать, историчности должна занять одно из первых мест не только в детской литературе, но ей предстоит занять весьма почтенное место среди серьезных историко-литературных исследований".
А что же теперь, через сто лет? Наверное, едва ли не каждый открывший книгу Авенариуса задастся вопросом: "Опять о Пушкине? Но мы ведь столько читали о нем!" Но так вот, нехотя, принявшись за чтение, о том никто не пожалеет; а закрыв последнюю страницу — поразится: как много нового открылось, как интересно даже известное изложил для нас писатель! Все равно что давно читанные и хорошо всеми знаемые стихи самого Пушкина прочитать через какое-то время снова — они с еще большею силой взволнуют и порадуют. Дилогия каждой своей главой не только вводит нас в события пушкинской прекрасной жизни, но и погружает в ключевые родники его волшебной поэзии.
"Последняя туча рассеянной бури!" — читаем в одной из глав только начальные строки печального его стихотворения «Туча» и не удерживаемся от желания прочесть его полностью, кто — наизусть, кто — открыв том Пушкина:
И тут же, на соседней странице, сбрасываем печаль, вместе с поэтом утешаемся:
А вот поэт снова возвращает нас к грусти, хоть и светлой, но кажущейся безотрадной, накликанной сжигаемым — словно казнимым — письмом любимой: