И тогда я сказал - согласен ! - Страница 10

Далее я пропускаю ряд несущественных событий второго дня вроде выступлений прокурора и председателя, равно как и остроумные ответы защитника, а перехожу сразу к изложению своей исторической речи.

Это произошло после обеда, когда публика стала уставать, и присяжные несколько расслабились и начали переговариваться вполголоса о каких-то своих делах. Общее мнение было к этому моменту практически сформировано, и вряд ли стоит говорить, в какую сторону оно наклонялось. Вполне понятно -- все были уверены, что я и есть убийца, -- этому не могли помешать даже страстные речи адвоката, которым все про себя восхищались, но это было сродни восхищению ловкостью карточного шулера, способного вытащить карту заданной масти из кармана вашего пиджака. Я так думаю, что у этого парня неплохое будущее на избранной им стезе, чего, конечно, не скажешь про меня.

Когда председатель предоставил мне слово (последнее слово перед вынесением приговора), я первым делом поинтересовался:

-- Сколько минут в моем распоряжении?

На это председатель состроил неопределенную мину и заявил, что согласно регламента время моего выступления не ограничено, но что он надеется на мое благоразумие и что я не злоупотреблю терпением высокого суда.

Я сказал: "Хорошо!" -- и начал выступление.

-- Уважаемый председатель! Вы! -- уважаемые присяжные заседатели, а также мой защитник и прокурор. Простите, но я обращаюсь не к вам! -- Сказав это, я демонстративно повернулся к залу, который сразу встрепенулся и удвоил свое внимание. Мне только этого и надо было. Главным образом меня интересовали газетчики, неизменно падкие на сенсации, которыми они в основном и кормятся. -- Для вас я говорю, дорогие мои сограждане! -- загремел я на весь зал, потрясая кулаками над головой.

-- Нельзя ли обойтись без эффектов? -- спросил председатель.

-- Можно, -- ответил я небрежно и не удостаивая его взглядом. - Наберитесь, пожалуйста, терпения, я вас тут долго слушал!

Председатель крякнул с досады и провернулся на стуле, прокурор глянул на меня петухом, присяжные перестали обсуждать насущные проблемы.

-- Все, о чем я вас прошу -- это выслушать меня, -- сказал я уже спокойнее. -- Я говорю в первый и в последний раз.

Ответом мне было полное внимание.

-- Дело, которое здесь рассматривается -- не есть обычное дело. В продолжении всего следствия я пытался доказать его необычность, или даже неслыханность, но безуспешно. Мне не поверили, и вы сейчас мне не верите тоже, потому что разум отказывается принимать все необычное и выходящее за рамки представлений. Чтобы доказать необычное, нужно явить какое-нибудь чудо! -- но пока что никакого чуда не произошло, и вы мне не верите. Я это очень понимаю и не обвиняю вас, вы таковы, каковы все люди. Но наберитесь терпения -- чудо все-таки произойдет, оно произойдет здесь, пред вашими глазами, как только я закончу говорить, -- и тогда вы поверите мне, тогда вы задумаетесь над тем, что я вам сейчас сообщу! -- Я остановился перевести дух и обвел взглядом притихший зал. На меня были устремлены сотни взглядов, слова мои записывались на магнитную ленту, облик мой запечатлевывался кинокамерами для потомков. Я остался доволен таким вниманием -- давно замечено, что чем необычнее речи, чем страннее произносимые слова, тем уважительнее аудитория относится к оратору.

-- Я позволю сказать несколько слов о себе, чтобы понятнее были некоторые мои поступки, -- продолжил я. -- Я родился в одна тысяча девятьсот шестидесятом году от рождества Христова, то есть тридцать шесть лет назад, но мне сейчас ровно сорок два года, если считать все прожитые мною месяцы и дни! -- (Аудитория зашевелилась.) -- Объяснить такое несоответствие довольно просто: в период с девяностого по девяносто пятый год я совершил несколько перемещений во времени в будущее, где провел в общей сложности шесть лет. Я прожил эти годы в двадцать пятом веке, то есть через четыреста с лишним лет, считая от этого дня.

-- Чем же вы там занимались? -- обронил прокурор, иронично улыбнувшись.

-- Очень хороший вопрос, -- одобрил я прокурора. -- Я только хотел сказать об этом, потому что если не скажу, то непонятными будут произошедшие события.

-- Нельзя ли покороче? -- снова подал голос председатель.

-- Можно! -- смело отвечал я. -- В двадцать пятом веке я занимался охраной общественного порядка, то есть, служил полицейским.

-- Как -- полицейским? -- изумился прокурор. Можно было подумать, что если бы я назвал другое занятие, то он поверил бы мне больше.

-- Да так вот, -- выговорил я. -- Охранял общественный порядок от всякого рода насильников и убийц!

-- Разве в двадцать пятом веке есть убийцы? -- спросил кто-то из зала, и мне это понравилось, потому что выступление незаметно приобретало форму диалога, имеющего, как известно, наибольшую убеждающую силу.

-- В двадцать пятом веке есть все! -- многозначительно произнес я. - Вы не можете даже представить, чего нет в двадцать пятом веке!

Председатель постучал молотком по столу.

-- Я бы попросил выступающего говорить по существу рассматриваемого дела.

-- А я и говорю по существу дела! -- парировал я. -- Корни этого дела уходят в двадцать пятый век, поэтому я и говорю теперь о двадцать пятом веке!

-- Пусть рассказывает! -- крикнул кто-то рыночным, если можно так выразиться, голосом.

Председатель поморщился и опустил голову. Больше он меня не перебивал.

-- Когда мне в первый раз предложили отправиться в будущее, то я, так же как и вы теперь, не мог предположить, что там может ожидать меня что-то плохое. Как и вы я думал, что будущее -- это сверкающий рай, что богатства там не меряны и неисчислимы, я думал, что найду в будущем царство справедливости и счастья, в котором нет униженных и все люди -- братья, что насилие для них давно забытая вещь, и что там правит бал одна лишь красота, а на всем лежит печать вдохновения! -- (Краем глаза я следил за слушателями и с удовольствием заметил, что глаза у многих заблестели, а сами они словно бы пригнулись, как бы стали ниже ростом -- верный признак возросшего внимания.) -- Но однако, первое же мое путешествие в будущий рай рассеяло мои иллюзии. Да, двадцать пятый век -- это век изобилия, это век технических чудес, о которых я ничего не могу сказать, потому что многого не понимаю до сих пор, -- и вместе с тем, это век своеобразной и, я бы сказал, устрашающей красоты, потому что... потому что у меня мороз по коже пробегает, когда я вспоминаю некоторые ее проявления. -- При этих словах я передернул плечами, словно мне действительно стало холодно. -- Но главное, что отличает двадцать пятый век -- это не роскошь и не устрашающая красота, и не технические чудеса, которые мы не в силах сегодня понять, и даже не полеты к далеким планетам солнечной системы, на которых человечество основало свои колонии. Нет, главное -- это дух, который витает над этим всем и который, я бы сказал, оплодотворяет это все! -- Быть может, меня и не вполне понимали в тот момент, но я уже не мог остановиться. -- Мы с вами, все вместе, идем по дороге прогресса. Это общепризнанно. Дорога эта очень трудна и опасна, на ней много тупиков, много провалов и опасных вершин; дорога эта требует огромного труда, она требует колоссального напряжения наших сил. Но до сих пор никто не ответил -- куда ведет эта дорога, и должны ли мы, вообще говоря, по ней идти. На каждом этапе своего развития человечество ставит перед собой новые, ясно различимые цели, полагая, что это и есть конечный пункт и что достигнув его, можно будет, наконец, успокоиться и перевести дух, что тогда разрешатся все вопросы и будут удовлетворены вековые чаяния. Но однако, сколько не было поставлено таких ориентиров и сколько их ни было достигнуто, -- количество проблем отнюдь не уменьшилось и человек не стал счастливее. И тут возникает большой вопрос: достижимо ли в принципе счастье для человека? Можно ли поставить такие цели для себя, достижение которых даст нам успокоение, или мы вечно обречены метаться в тщетной борьбе, достигая неизвестно чего и воюя неизвестно с кем? -- Я приостановился и обвел взглядом присутствующих. Все как один смотрели на меня. Лица были серьезны и напряжены. Никто не собирался меня прерывать. -- Так вот я и говорю, -- продолжил я, несколько сбившись с мысли, -- что картина, увиденная мною в двадцать пятом веке повергла меня в крайнее уныние. То, что я там нашел, оказалось настолько безобразно, что одно время я хотел даже покончить с собой.