И снятся белые снега - Страница 6

— Привет и лучшие пожелания! Как ехали-доехали и как вообще? — бодро воскликнул он, взблеснув золотыми зубами. И стал энергично пожимать руки, но не начальнику депо или там главному инженеру, которых хорошо знал, а крупному начальнику и тем, кто с ним приехал, которых совершенно не знал.

Они тоже стали пожимать его руку, но длилось это недолго, так как Семен Горохов сам прервал рукопожатия, ухватил крупного начальника за локоть и стал поворачивать его то в одну, то в другую сторону, говоря:

— Ну, как тебе здесь правится? Смотри, какой красавец стоит! Сорок лет стоит — ни одной царапинки!.. А это видишь? Тоже красавчик, пятьдесят лет стоит — ни одно стеклышко не дзинькнуло! — Семен Горохов тыкал рукой то в сторону кирпично-красного здания, то в сторону других каменных строений. — А знаешь, как это было? Мы ночью к реке вышли, и я поставил батальону задачу: взять с ходу депо и чтоб немец ни один камушек не успел взорвать! Теперь смотри, как мы наступали…

И Семен Горохов стал возбужденно рассказывать приехавшим товарищам, как его батальон в августе сорок третьего брал городок, откуда стреляли пушки, где ложились снаряды и в какой панике улепетывали немцы, так и не успев из-за паники взорвать депо. Крупный начальник начал интересоваться подробностями, и другие начали интересоваться. Завязался общий разговор, дружеский и непринужденный. И тогда Семен Горохов по-дружески сказал крупному начальнику:

— Слушай, дай мне топливную книжку. Я не железнодорожник, мне без книжки в депо уголь не дают, а на городском складе, клянусь тебе, уголь паршивый. Клянусь тебе, там одна пыль! А пыль, сам знаешь, в плите не горит, а только на весь дом дымит.

Крупный начальник, конечно, сразу же распорядился, чтоб Семену Горохову в тот же день выдали топливную книжку, какие выдают только железнодорожникам, после чего, продолжая разговаривать, все пошли осматривать мастерские, в том числе и Семен Горохов, который рассказал приезжим еще немало интересных историй. Ведь он в самом деле освобождал наш городок, а освободив, познакомился, с местной девушкой Анютой, приехал к ней после войны с полной грудью орденов и медалей, и они поженились. Таким образом, Семей Горохов перестал быть сибиряком и стал черниговцем. А теперь вот и рыбаком заделался. По о том, какой он рыбак, знает лишь один Верба. Знает и помалкивает.

«Хорошо, когда человек веселый характер имеет, — думает Верба. — С веселым характером всегда легче…»

И думает так потому, что замечает в толпе Егора Кузьмичева. Эх, и сдал же Егор за последний год!.. Щека запали, голова выбелилась, в плечах пригнулся. А страшней всего, что разум, разум у Егора стал пошаливать…

Верба ухватил глазами Егора и не выпускает его из глаз. Подошел Егор к ларьку, где семена продают, уставился на ларек и стоит. Долго стоял, пока не перешел к другому ларьку. Опять уставился на ларек и стоит.

«Ах, Марийка, ах, стерва! До чего довела человека!» — сокрушается Верба.

Да, жила в нашем городе Марийка Кузьмичева, и нет ее больше. И, видно, не скоро появится у нас женщина подобной красоты. Казачка ли она была, гречанка, цыганка, еврейка ли, или в ней смешались крови иноплеменных дедов и бабок — в этом ли дело, если была она необычайно красива? Лет двадцать назад, молодым парнем, ездил Егор с мостопоездом в Казахстан строить железную дорогу и привез оттуда женушку-красавицу. И когда поступила она ученицей в наш магазинчик «Скобяные товары», в нем баснословно подскочила выручка: люди ходили в магазинчик посмотреть на изумительную красоту Марийки и обязательно что-нибудь покупали у нее. Потом она работала в разных магазинах, в станционных павильонах, но не было такого воскресенья, чтоб Марийка не становилась за прилавок какой-нибудь базарной лавки. Ведь в торге знали, что, если поставить Марийку, никакой товар не залежится.

Что уж о Егоре говорить, что о нем, если сам Верба — чего тут скрывать? — остановится, бывало, возле ларька, где толпятся покупатели, и смотрит, смотрит на Марийку. Лицо у нее ореховое, грудь высокая, шея тоже ореховая и гибкая, зубы белее снега, глаза карпе да блестящие, ресницы длинные да чернющие, а волосы крупными кольцами вьются и темной синевой отливают. Руки у Марийки смуглые, движутся плавно и неспешно, голос звучит, как музыка. Марийка и шутит с тетками, и покрикивает на них, а то вдруг так заразительно засмеется, что зальются смехом все тетки и дядьки, обступившие ларек. Вот и стоит Верба, как завороженный, и не может наглядеться на Марийку. И не потому, что он разлюбил свою жену и влюбился в жену Егора, нет, свою жену он ни на кого не променяет, а просто красота Марийкина зачаровывает. И когда не стало Марийки — чего уж тут скрывать? — сильно тосковал Верба. Все ему чего-то не хватало…

«Подлая баба! Ах, подлая баба!..» — думает Верба.

Это за то, что бросила она Егора и убежала с грузином в его Грузию. Десять дней жил в Доме приезжих этот грузин, торговал на Большом и малом базаре виноградом и айвой, мочалками и какими-то лечебными кореньями и — сманил Марийку. После Верба сто раз спрашивал себя: почему он сразу не выставил из города залетного торговца? И сам себе отвечал, что не мог он его выставить, ибо были у него всякие справки на право продажи.

— Здравствуй, Егор, — говорит Верба, подходя к Егору Кузьмичеву.

— А?.. — вздрагивает Егор и пугливо оборачивается. — А-а, ты…

Егор небрит, на нем нечистая рубашка с сопревшим воротником, а брюки такие, вроде их корова жевала. Хотя есть у Егора и костюмы дорогие, и рубашки, и мебель добротная в доме стоит…

— Ну, как живешь, Егор? — спрашивает Верба, и голос его звучит не бодро, а тоскливо.

— А?.. — снова вздрагивает Егор. И вдруг налипает быстро шарить по карманам, говоря: — Хорошо живу, чего мне?.. Вот Марийка письмо прислала… она мне регулярно пишет… Ах ты, черт, где ж оно?.. Тут бабы болтают, он ее в замок спрятал, под ключом держит, как царицу Тамару. Брехня это, брехня, ты не верь! Ты ж знаешь, я туда ездил, никакого замка нет. Я с ним говорил, его Вано зовут, он сапожник, туфли-лакировки шьет… Вино с нем пили, хванчкара называется. Там болтают: хорошее, мол, вино. Брехня это, ты не верь, паршивое вино!.. Хотел Маринку домой забрать, а она говорит; «Сперва ты езжай, а я за тобою…» Где ж письмо?.. — Он продолжал рыться в карманах. — Пишет, что скоро выезжает… Ладно, пока… пошел я, спешу! — нежданно заключил Егор. Повернулся и пошел прочь от Вербы.

«Вот что любовь с Егором сделала, — с горечью думает Верба. — Вот что распроклятая сделала!..» И еще он думает, что, может, потому бросила Егора Марийка, что не было у них детей. Это ведь тоже важная штука — дети…

Обойдя из конца в конец базар, Верба вновь видит Егора. Опять он торчит перед ларьком, где торговала когда-то его Марийка. Но Верба не хочет подходить к нему — чем он ему поможет? И кто вообще поможет томящейся душе Егора.

…А базар гудит, шумит на все голоса. И долго еще будет шуметь, почти до самого захода солнца. Сперва его покинут гомельчане и черниговцы — уедут поездами и автобусами в свои города. Потом начнут разбредаться местные горожане. Потом потянутся к воротам машины и подводы. Продавцы закроют лавки. Появятся дворники с метлами и примутся наводить чистоту. А когда и они уберутся домой, с кладбищенских деревьев снимутся галки, опадут черной тучей на пустынную базарную площадь и будут до самого темна, до самой ночи хозяйничать здесь. И будут протопить, и бить воробьев за их прожорство и ненасытную жадность. А потом и галки, насытившись, улетят спать, и никого здесь не останется. Только отшельница луна будет глядеть с высоты да поливать молочно-голубым светом голые столы и лавки.

Возможно, став древней старухой, я буду сидеть на завалинке, греть на солнышке старые косточки и рассказывать внукам и правнукам всякие были и небылицы о прошлом житье-бытье. И тоже скажу: «А какие тогда бывали базары, разве то, что теперь? А какие яйца куры несли, разве теперь такие несут? А как петухи тогда голосисто пели — ах, как пели, разве ж теперь так поют? А сколько народища отовсюду съезжалось — ой-ё-ёй, сколько!.. А какие тогда женщины красивые были — лица ореховые, зубы жемчужные!.. А как тогда собаки по ночам выли, разве теперь так воют?..»