И снятся белые снега - Страница 4

— И то верно, — закивала маленькой головкой Нина Антоновна. — Себе и ему руки развязала бы.

— А то нет? Я б ему в два счета таку кралю нашла, шо кровь з молочком. Вон моя племянница з мужиком развелась, а какая ж девка! Хлопчик у нее, правда, есть, сынок, так разве ж это препятствие?

— Я слыхала, он жену крепко любит.

— Кого там любить, кого любить? Тьфу на него с такой любовью! — смачно сплюнула себе под ноги Полина Ивановна. — Вот я тебе один пример расскажу… Уйдем с дороги, а то штовхаются, — потянула она в сторону Нину Антоновну.

И принялась рассказывать этот самый пример, зная, что базар никуда от нее не денется. И зная так же то, что сегодня ей придется сделать еще один заход сюда, но уже после обеда, когда приезжие уберутся на автобусы и поезда и цены на базаре спадут…

А вот столкнулись возле корзин с черной смородиной низенький мужчина лет шестидесяти в выгоревшей пляжной кепочке-маломерке с красным прозрачным козыречком и женщина, примерно того же возраста, с серебром в волосах, похожая на старую учительницу, и повели такой разговор:

— Здравствуйте, Лева. Как вы живете? Я вас давно не видела.

— Здравствуйте, Зина, но как я живу? Наша Анька обратно внуков на лето прислала, а это же не внуки, а настоящие шибеники. Я вас, Зина, тоже с прошлого базара не видал.

— Вот видите, Лева, а ведь мы соседи.

— Разве это соседи, когда наши дома на разные улицы выходят? Я только через задний забор ваш голос слышу.

— И я вас, Лева, слышу. Но все-таки у меня к вам претензия.

— Ко мне? А в чем тогда дело?

— Лева, скажите честно: моя курица к вам перелетала?

— Конечно, перелетала! Я ее обратно до вас через забор перекинул.

— Да, но почему на третий день? Разве вы не слышали, как я ее искала? Я ведь всех соседей обошла, кроме вас.

— Клянусь богом, я не слышал! Она с моими курками сидела, а я ее не видел. Вы ж посмотрите, какой у меня курятник, что там можно видеть? Или вы не верите в эту темноту? Если вы не верите, я на вас по-соседски обижусь.

— Нет, Левочка, я вам верю. Все равно спасибо вам. Я ведь думала, что она уже у кого-то в борще плавает.

— Зина, я вас сильно прошу про меня такого не думать. Как хотите, а мы соседи.

— Что вы, Лева, никогда! Вы будете брать смородину? Смотрите, какая хорошая: крупная и сухая. Берите первым, я вам уступаю.

— Нет, сперва я вам уступаю. Вы первая, а после я…

А вот меж рядами, меж возами степенно похаживает Карпо Буряк, который каждому приметен своей могучей фигурой и завидным ростом. Ему за тридцать, он ездит помощником машиниста на тепловозе. Ночью Карпо привел товарняк из Конотопа, хорошенько выспался, пока его жена Люся бегала на базар, и теперь, к полудню, вышел сюда прогуляться. Он выбрит, аккуратно причесан на пробор, от него пахнет «Шипром». Шелковая васильковая тенниска плотно обтягивает его широченные плечи, светлые брюки в черную полоску заглажены спереди острыми складками, желтые сандалеты, хотя и пропылились, но видно, что сегодня чищены.

Никакой корзины или сумки у него нет, свободные руки Карпо держит в карманах брюк. Но тем по менее он часто останавливается, разглядывает то да ее, спрашивает почем.

— Почем яйца? — интересуется Карпо у бровастой молодухи.

— По восемьдесят копеечек, — отвечает та. — Будете богато брать, так по семь рублей сотню отдам.

— Ну и яйца! — хмыкает Карпо. — Что их тебе, голуби несли?.. Почем пепенка? — спрашивает он в другом месте.

— Та два рубля видро, ну их к черту! — отвечает ему дядька, которому, видимо, надоело торговать. — Вы ж глядить, якие яблучки! Это ж мед, а не яблучки. От попробуйте…

— Ну и мед! — кривится Карпо, надкусив крупное, брызнувшее соком яблоко. — Дичок и то вкусней. — И движется дальше, доедая яблоко. — Сколько ты за порося хочешь? — спрашивает он в третьем месте.

— А будешь брать? — говорит ему хозяин. — Если будешь, то мы сговорымся.

— Ну и порося! — крутит головой Карпо. — Вон у него глаза разные: один больше, другой меньше… И сколько такой кожух? — приценивается Карпо, попав на толчок, где торгуют ношеной одеждой, старой обувью, бывшей в употреблении посудой и всякой мелочью далеко не первого сорта.

— Бери, бери, я дешево отдам! — отвечает владелец кожуха, радуясь, что нашелся покупатель.

— А мне он и даром не надо! — презрительно морщится Карпо. — А ну, покажи хомут, — просит он, добравшись до одной из автолавок.

Но продавец, сразу определив, что Карпо не его покупатель, говорит:

— Зачем тебе хомут? Ты ж все одно не купишь.

— А ты думал, куплю? Они ж у тебя бракованные, — отвечает Карпо и удаляется.

Карпо Буряк есть Карпо Буряк. Те, кто его знают, могут засвидетельствовать, что Карпо всех на свете считает дурнями, а себя умным. Он еще долго будет гулять по базару, приметный своим высоким ростом и васильковой тенниской.

Точно так же всегда приметен ростом и другой человек на базаре — милиционер Верба. Пожалуй, Верба превзошел в росте Карпа, только вдвое тоньше его, так что их никогда не спутаешь. К тому же голову Вербы украшает синяя милицейская фуражка, какой, безусловно, нет у Карпа. Эта фуражка с утра до вечера маячит на базаре, появляясь то в одном, то в другом конце его. И знает Вербу в нашем городе всяк мал и велик, поскольку, как и Демьян Демьянович Грач на своем посту, Верба служит на своем, в милиции, тоже тридцать лет. Когда-то он был простым рядовым милиционером, а теперь, пожалуйста, — старший лейтенант.

Он ходит и ходит по базару — меж рядами, меж возами, меж ларьками и грузовиками, маяча своей фуражкой, поглядывает по сторонам маленькими серыми глазками, лузгает семечки, вытирает носовым платком пот со лба, потому что… а ну, попробуй-ка целый день потоптаться на солнцепеке в суконном кителе и суконной фуражке! И многие могут спросить: а зачем он ходит, что он тут забыл, что потерял?

Но раз ходит — значит, надо. Иначе зачем Катерина Авдюшко, женщина средних лет с подкрашенными губками, оглянувшись ненароком и заметив подходившего сзади Вербу, Столь проворно смела бы со стойки в корзину свою продукцию, проворно прикрыла бы корзину платком и, облокотись на корзину, которую не успела сунуть под стойку, стала бы с интересом смотреть на небо? Вроде она затем лишь и явилась на базар, чтоб вот так постоять у стойки и полюбоваться белой тучкой, наплывавшей на солнце.

Верба подходит к Катерине Авдюшко, трогает ее сзади за плечо, говорит:

— Здравствуй, Михайловна.

— Ой, здравствуйте! — отвечает она, вроде радуясь, что видит его.

— Ну, так что? — спрашивает Верба, сдвигая со лба фуражку и утирая платком мокрый лоб.

— Так ничего… Ох, и жарит сегодня!.. — говорит Катерина Авдюшко, сочувствуя потению Вербы.

— А там что? — кивает он на корзину.

— Тут?.. Отут в корзинке?.. Да что ж тут?.. Маслица купила, сырку трошки…

— Ну, ладно… — говорит Верба и умолкает. Потом опять говорит: — Я тебя, Михайловна, предупреждал…

— А то как же… как же, — согласно кивает она, ласково заглядывая ему в лицо.

— Ну, ладно… Ты все ж таки помни, что я предупреждал, — говорит Верба и уходит.

Верба знает, что Катерина Авдюшко самолично производит на дому те самые стеклянные петушки на палочках и пряники-коники, и делает это весьма искусно. С одной стороны, вроде бы и не дозволено такое, такое нужно пресекать, а с другой стороны — изделия Катерины Авдюшко идут нарасхват, и как тут быть — сам черт не поймет!

Вот и дед Евтух Пивень со своими бочками. С одной стороны — покупатель отрывает бочки с руками, а с другой…

Приметив в толчее соломенный брыль и вышитую сорочку деда Ливня, Верба направляется к нему. Возможно, кто-нибудь подумает, что дед Евтух, распродав бочки, опять занялся сгребаньем сена, которого — ого, сколько можно набрать под возами и машинами? Ничего подобного. На людях дед Евтух этим не занимается. Тем более что сейчас у него иная задача: выбрать хорошей черной смородины, да побольше, чтоб побольше сварить варенья и отправить сыну в Киев, который тоже не забывает его и регулярно шлет ему растворимый кофе в баночках.