И снова утро (сборник) - Страница 6

«Если их на столько лет бросили в тюрьму, значит, бояре боятся их. Но почему эти господа, которые могут стрелять и вешать направо и налево, боятся обездоленных людей? Это мне непонятно, и я должен разобраться во всем этом».

Панаит Хуштой начал приглядываться к ним, пытаясь найти ответ на мучивший его вопрос. Вес лучше узнавая их, он убеждался, что бояре действительно боятся рабочих. Почему они боятся, он не мог объяснить, так же, как не мог понять и источников, питающих ту смелость, с которой они бесстрашно бросали вызов сильным мира сего.

Ответ на этот вопрос он получил только в тюрьме Карансебеша, когда сблизился с коммунистом Стамате Буне.

В тюрьме Карансебеша Панаита Хуштой направили работать в мастерскую по полировке мебели, и он оказался вместе со Стамате Буне, молодым парней лет двадцати трех, хромавшим на левую ногу. Панаит Хуштой думал сначала, что ои инвалид воины, и только позже узнал, что хромота Буне — следствие избиений, которым тот подвергся в застенках сигуранцы.

С первых же дней Стамате Буне очень хорошо отнесся к Панаиту. Он помог ему освоить профессию, с виду простую, но требующую много терпения и аккуратности. Тогда он был еще очень застенчив по натуре. Но доброжелательность Буне — «политика», как Хуштой про себя начал его называть, — помогла ему преодолеть свою стеснительность. Как-то он спросил Буне:

— Ты не рассердишься, если я тебя спрошу кое о чем?

— Почему же это я рассержусь? Спрашивай! Если смогу, отвечу.

— Знаешь, с некоторого времени я все пытаюсь, но не могу разобраться в вас, коммунистах.

— А-а!.. И в чем же ты не можешь разобраться?

— У тебя какая специальность была, пока тебя не посадили?

— Работал в Гривицких мастерских. Я — котельщик.

— Молотобоец, значит!

— Вроде того.

— А я — пахарь. Значит, и ты, и я не из тех, кого бояре приглашали к богатому столу. Но если так обстоят дела, почему же я не могу схватиться с ними за справедливость, как это сделал ты? Почему у тебя и других таких, как ты, хватило храбрости, а у меня нет? Вот объясни мне это. А еще объясни, почему господа так боятся вас? По-видимому, вы сильнее их. Но в чем ваша сила?

Стамате Буне улыбнулся, а потом начал объяснять: сначала в общих чертах и в той мере, в какой считал доступным пониманию Панаита, потом все больше и больше, и так день за днем. Через месяц Панант Хуштой воскликнул радостно:

— Смотри-ка, все нанизывается, как бусинки на ниточку! Видишь ли, я много раз спрашивал себя, почему это мир поставлен будто с ног на голову, но все не мог найти ответа. А теперь, после того как ты рассказал мне, могу сказать, что я тоже коммунист. Ей-богу!

Ночью, размышляя над рассказами Стамате Буне, Хуштой вспомнил об инвалиде Константине Негрилу из их села и о том, что слышал о нем от односельчан.

«Наверняка в госпиталях, где Негрилу валялся месяцами, он познакомился с коммунистами и стал на их сторону», — к такому выводу пришел Панаит Хуштой.

На фронте в Молдавии положение германской армии и румынских войск изо дня в день становилось все хуже. Потери в боевой технике и людях росли с каждым днем. Потребность в пополнениях была столь острой, что начали забирать и посылать на передовую даже заключенных из тюрем. Не проходило и дня, чтобы на перекличке старший надзиратель не спрашивал:

— Эй, кто из вас хочет реабилитировать себя? Кто хочет снова стать человеком?

И записывались уголовники, преступники, воры, мошенники — одним словом, отбросы общества. Сначала их посылали в специально созданный учебный центр в Сэрате. Оттуда после элементарной подготовки их посылали на фронт в так называемые «жертвенные батальоны», Часть из этих батальонов находилась под непосредственным командованием гитлеровцев, которые использовали их там, где обстановка была самой тяжелой и опасность наибольшей, поэтому от батальонов вскоре ничего не оставалось. Но это не имело никакого значения, так как из Сэрате на фронт выступали все новые и новые батальоны, а из тюрем в учебный центр прибывали все новые и новые арестанты.

Панаита Хуштой, которого к тому времени перевели из тюрьмы в Карансебеше в Аюдскую тюрьму, не раз спрашивали, не желает ли он реабилитировать себя.

— Нет, господин старший надзиратель!

— А почему? Подумай хорошенько! Ты участвуешь в атаке, проявляешь храбрость — и готово: ты реабилитирован. А если, например, ты уничтожишь танк, тебя наградят, да еще к тому же дадут месячный отпуск. Плохо ли? Поедешь домой, увидишься с женой… Разве лучше валяться здесь, в тюрьме? Или ты боишься смерти? Будто все, кто уходят на фронт, погибают. А что, разве здесь ты застрахован от смерти? Нападет на тебя понос или еще какая-нибудь там болезнь прицепится — и готов!

— Нет, господин старший надзиратель, не нужна мне такая реабилитация. Даже если меня держали бы здесь не восемь, а все восемнадцать лет, а то и всю жизнь, на фронт по своей воле я все равно не пошел бы.

— Так, значит?

— Так, господин старший надзиратель!

— А почему?

— Потому что я не скотина, чтобы меня гнали на бойню. Эта война нужна боярам. Но сами-то они отсиживаются здесь, подальше от фронта, а нас, дураков, посылают умирать за них, благо нас много.

— Что ты городишь? Значит, ты такой умник, что тебе сподручней сидеть в тюрьме?

— Да! Кто поумнее, говорят: лучше в тюрьме, чем на фронте. Потому что они знают, что произойдет завтра.

— Ну и много таких?

— Ладно, ты сам знаешь, господин старший надзиратель.

— Ты имеешь в виду коммунистов, да?

— Да.

— Вот засажу тебя на недельку в карцер, тогда посмотрим, что ты скажешь…

До того как Папаит Хуштой помимо своей воли попал на фронт, он не раз побывал в карцере за нарушения тюремной дисциплины.

На фронт его направили уже тогда, когда советские войска вышли на линию Яссы, Кишинев. Его взяли из тюрьмы и послали прямо на фронт в Молдавию. И поскольку он попал на фронт из тюрьмы, где отбывал восьмилетнее заключение за дезертирство, его передали под команду Думитру Здрели.

О сержанте Здреле командир полка часто говаривал и офицерской столовой, когда ему докладывали о том или ином поступке сержанта:

— Если хотя бы половина нашей армии состояла из таких солдат, как Здреля, положение на фронте было бы другим.

Сержант Здреля, родом из Галаца, до армии работал мясником. Этому ремеслу он научился от своего отца Никуцы Здрели, хозяина самых больших и современных скотобоен в городе. Впрочем, Никуда Здреля мог похвастаться не только своими скотобойнями. Он владел домами на целой улице в Галаце, образцовой во всем уезде фермой. Никто из других мясников не имел таких крупных сумм в двух самых надежных банках. Обладая таким богатством, он без труда добился, чтобы его единственный сын был мобилизован не на фронт, а на работу в тылу. Но к величайшему удивлению и отчаянию отца, сын записался добровольцем на фронт.

На все просьбы и угрозы отца у легионера Думитру был один ответ:

— Ты, отец, меня не брани, а ты, мать, не причитай понапрасну, потому что вы меня все равно не уговорите. Я уезжаю на фронт, и точка! Мне нравится война. А раз нравится, значит, поеду.

— Эй, ты слышал обо мне? — спросил Панаита сержант Здреля по дороге на передовую.

— Нет, господин сержант!

— Как, не слышал о сержанте Здреле? — удивился тот. Они шли по ходу сообщения, и в тишине ночи его голос звучал резко и громко.

— Нет, господин сержант, я не слышал о вас. Там, где я был, я не мог слышать.

— Уж я-то знаю, откуда ты прибыл. Так что берегись! Это я тебе говорю: берегись. Знай, что в церковь я не хожу…

Но Панаит Хуштой не испугался угроз. Не испугался и тогда, когда от других узнал, что за человек этот Здреля. Панаит уже принял решение: каким бы зверем ни оказался Здреля, не отступать от своего.

«При первой же возможности я перейду к товарищам, к русским», — твердо решил он.