И снова про войну
(Рассказы и повесть) - Страница 43

— Ну… — виновато пожал плечами Николашка.

— Эх, ты! — выдал Минька и бегом помчался к реке: в одной руке вёдра, в другой — коромысло.

Николашка побрёл следом — медленно-медленно, столкнулся с приятелем, когда тот уже поднимался в горку, уступил — сошёл с тропки, постоял, подумал…

Через полчаса Минька простил друга. Пришёл к нему, сидящему на крыльце. Сел рядом.

— Ну, играем?

— Ага! — будто и не было ссоры, согласился Николашка. — И сказал, шёпотом: — Ну не могу я за Гитлера! У меня отец — красноармеец, а я за фашистов играть буду?

— Так ведь — играть! — вскинул брови Минька.

— Не-е, — Николашка в который раз за день мотанул головой. И вдруг так выдал — как из пушки ахнул: — Я тебе огурец свой отдам! А?

— О-гу-рец?! — чуть ли не простонал Минька. — Настоящий?

— Ты же слышал, мамка разрешила! — Николашка аж привстал над ступенькой. — Ну?!

— Я… — начал было Минька, но Николашка уже добивал.

— Два огурца!

— Так тебе же один…

— Ну, мне же всыпят, не тебе!

— Так ведь по первое ж число!

— Ну, так не тебе же!

— Так ведь сидеть же не сможешь! — Минька искренне переживал за друга.

— Два огурца даю! — Николашка вовсе встал, сверху вниз глядя на друга.

Минька сглотнул слюну и взялся за живот — там урчало. Огурец — это тебе не лебеда, не листики, не кислица и уж тем более, не прошлогодние жёлуди, которые мать растолкла в муку и пекла из неё — не каждый день, а только по воскресеньям! — горькие лепёшки.

— Два огурца даю! — повторил Николашка, повысив голос.

Минька сглотнул слюну и тяжело поднялся. Теперь он стоял вровень с приятелем, глядел ему глаза в глаза. И взгляд у него был тяжёлым.

— Купить хочешь?

Такого взгляда Николашка испугался, вскинул руку в пионерском салюте, стукнул кулаком себе в грудь:

— Нет! — Опустил голову: — Гитлером быть не хочу.

— Два огурца! — произнёс Минька сурово. — За что?!

И тут же оба парня вздрогнули.

— Чегой-то — два огурца? — раздалось с улицы. — За что?!

Из-за забора на них глядел Семён Несторович — колхозный счетовод. Был он молод — двадцать исполнилось в минувшем декабре. Выглядел, правда, некрепко, но ведь из-за того и в армию не взяли: сердце его работало как-то не так, как у других. По крайней мере, он так людям объяснил, когда вернулся из района — после того, как повестку из военкомата получил и с этой повесткой в военкомат съездил. Привёз он с собой из района и бумажку с требованием освободить его от тяжёлых работ. И вот уже два года трудился в колхозной конторе, хотя до того — с четырнадцати лет! — вкалывал грузчиком в сельмаге. В общем, по всем понятиям мужик он был хоть куда, особенно в связи с отсутствием в деревне других, ему подобных, однако ж, вот же дело: за кем бы ни пытался ухаживать счетовод — за девчонками-невестами, да и за теми, кто чуток постарше — все давали ему от ворот поворот. Чем-то не глянулся он девкам. Но народ с ним здоровался, и он с людьми — тоже.

— Чего — два огурца? — переспросил Семён Несторович. И потребовал: — Ну-ка, объясняйте!

— Да мы играем, — робко начал Николашка. — В войну.

— Ага! — согласился Семён Несторович. — А огурцы причём?

— А у нас Гитлером никто быть не хочет, — хмуро пояснил Минька.

— Колька мне предложил два огурца, чтобы я за фашистов воевал, а он нашим будет.

— И? — спросил счетовод, будто не понимая сути.

— Так я Гитлером быть не хочу! — Минька всё ещё был сердит на друга и этой злостью плеснул на взрослого человека.

— А играть хочешь? — усмехнулся Семён Несторович.

— Хочу! — качнул головой Минька.

— А со мной играть будете? — вдруг спросил счетовод. И, воровато оглянувшись, сбавил голос: — У меня полчаса времени есть. Могу помочь.

— Правда? — в голос не поверили своему счастью мальчишки — забыв о ссоре, которая минутой раньше могла переродиться в вековую вражду, весело глянули друг на друга.

— Правда! — усмехнулся Семён Несторович. И скомандовал. Николашке: — Неси огурцы.

— З-зачем? — вытаращил тот глаза.

— Вам же нужен тот, кто против вас будет? — пожал плечами счетовод. — Ну, вот. Я Гитлером и буду. За два огурца.

Минька открыл рот, а Николашка вдруг сорвался с места и чесанул в огород, и вернулся — быстрее пули. В протянутой к счетоводу ладошке лежали два некрупных — зелёных и пупырчатых! — чуда.

Минька шумно втянул носом воздух:

— Пахнет-то как!

Семён Несторович, поднатужившись, перемахнул забор, прошагал к пацанам и сгрёб с Николашкиной ладони огурцы. И сунул в рот — один за другим: Хрум-хрум! Хрум!

— Хороши! — хлопнул он затем себя по животу. И расплылся в улыбке: — Ну, играем? — Визгливо вскрикнул: — Хенде хох! — И — за-коверкал язык: — Вы от меня тикай! А я вас — плен! Пуф! Пуф!

Ребята остались на месте. С открытыми ртами.

— Вы чего? — пожал плечами счетовод. — Ногами к земле приросли?

Минька, не говоря ни слова, глянул на Николашку и кивнул головой в сторону взрослого:

— А?

— Ага! — без слов понял тот друга. И подвёл итог: — За два огурца Родину предал!

— Чего-о? — протянул счетовод. — Идите-ка вы! — Он сердито сплюнул: — Родину!.. Дураки вы! — ругнулся он и ушёл. Уже через калитку, а не через забор. — Мелочь пузатая!

…К вечеру вся деревня знала, что Семён за два огурца согласился стать Гитлером.

Возвращаясь домой из колхозной конторы, Семён Несторович всякий раз приподнимал кепку, покрывавшую голову — приветствовал стариков и старух, попадавшихся ему на улице: «Наше вам!» — и всякий раз встречал в ответ тишину и тяжёлый, не лишённый злобы, а то и вовсе ненависти, взгляд.

…Николашка встретил мать с вицей в руке — протянул вицу, сам спустил штанишки и повернулся спиной, наклонился, подставляя зад:

— Я огурцы у тебя… Того… Два… Бей!

И впервые в жизни его не тронули.

А Семён уехал из деревни к осени — испросил разрешение у председателя, якобы на учёбу, и уехал; и до того у него с людьми особо не ладилось, а после огурцов Николашкиных и вовсе будто врагом всем стал.

Я БЫЛ БЫ ГИТЛЕРОМ

Рассказ

Весна сорок четвёртого оказалась доброй. За зиму в деревне никто не умер, и ни одной похоронки не пришло с фронта. Санька радовалась, что все её оставшиеся подружки живы: и Клашка, и Тонька, и Зойка-мелкая. В прошлом году она по весне шибко ревела, когда Зойку-большую на кладбище свезли, когда Дуньку схоронили — от голода они так, не выжили. И взрослых много умерло, даже последнего мужика не стало: дед Илья по февралю за сеном в соседнюю деревню ездил, а валенок нет, на ногах сапоги старые — вот и простыл, горячка его свалила. А нынче, хоть и морозило, хоть и вьюжило, хоть и коровы на ферме доиться меньше стали — а всё равно хорошо: душа чему-то радуется и ничего с ней не сделать!

На ферме, на задах овраг. К концу марта снег в полях на убыль пошёл, а в овраге — нисколечко. По вечерам, когда свободная минутка, вся ребятня деревенская за фермой собиралась. Прыгали. В снег. Он не первый — лёгкий да пушистый, последний — липкий да хватучий. Прыгнешь с оврага вниз солдатиком — руки по швам — и аж сердечко замирает: а ну как останешься в овраге навсегда! В снег-то по грудь улетаешь, а то и по шею — так обхватывает, не пошевелиться. Пока кто другой не откопает — сам не выберешься. Потому и ходили кучей: один другого выручал.

Все знали: прыгать по очереди надобно, а тут — видать не одной Саньке радость разум затмила — все ухнули! Да хорошо-то как! Девчонки — из-за веса мелкого — по грудь, парни — чуть ли не по горлышко!

Сперва, конечно, хохотали — дурачились. После загрустили. Подёргались в надежде, что снег объятья ослабит — наоборот вышло: ещё глубже ушли. Кричать стали, да овраг глубокий, крики до фермы не долетают.

Николка, как самый старший, решил: