И снова про войну
(Рассказы и повесть) - Страница 3

— Из двух зол нужно выбирать меньшее, — не по-детски рассудительно произнёс я.

— Ух, ты! — усмехнулся сержант. И с улыбкой взглянул на меня. — Ну-ка, ну-ка! И как же ты решаешь?

— С вами! — решительно выдал я.

— Герой! — то ли осуждающе, то ли одобряюще покачал головой сержант. — В медсанбат тебе надо — от огня подальше.

— Я там был, — напомнил я сержанту.

— Ну… — начал тот и недоговорил.

Где-то далеко что-то скрипнуло раз, другой, третий, затем раздался свист.

— Ховайся! — скомандовал сержант и буквально вдавил меня в дно окопа.

Затем на моей голове оказалась его каска.

А потом вокруг загрохотало!

Я думал, сержант начнёт стрелять из своей винтовки, но он тоже вжимался в окоп и лишь изредка привставал, чтобы выглянуть за бруствер.

Что-то большое и горячее упало рядом со мной, задев ногу чуть выше колена. Я ойкнул, зашипел. Сержант, тут же забыв обо всём, встревожено взялся за меня:

— Что, ранило? — И — счастливо рассмеялся: — Долго жить будешь, Андрюха! — Пояснил: — Осколок мины.

Осколок был небольшим, — у страха глаза оказались больше, — но выглядел он ужасающе: кусок острого, скрученного винтом металла.

Я глянул на свои солдатские штаны и вроде бы вздохнул, что вот, мол, дыра.

Миномётный обстрел прекратился внезапно. Тишина, даже не подумаешь, что так может быть, больно ударила по ушам.

Сержант тут же аккуратно приладил винтовку — ствол в поле, приклад в плечо — и стал ждать.

Минут десять звенящей тишины показались мне вечностью. И я тоже ждал атаки фашистов, даже не пытаясь представить себе, как это может выглядеть и что может случиться со мной. В итоге, вздрогнул не от звуков стрельбы, которой не случилось, а опять от голоса.

Сержант, убирая винтовку с бруствера, улыбнулся — повторил:

— Жить, Андрюха, будешь долго. Это они, гады, нас только пугают, хвастаются, что у них всего навалом: и самолётов, и мин…

Со стороны леса раздался шорох — к нашему окопу кто-то полз.

— Смена, — пояснил сержант. — Вместо Сёмы.

Красноармеец лет тридцати, с шикарными чёрными усами под носом, занял наш окоп, а мы с сержантом отправились в лес. Сначала ползком, затем шли, пригибаясь, а потом сержант выпрямился в полный рост и разрешил мне сделать то же самое — разрешил так, своеобразно:

— Хорош грибы искать, здесь их нет, не на Урале!

Я никогда раньше не видел этот пулемёт так близко. В кино — сколько угодно, на картинках в разных книжках про войну — много. Но вот так, чтобы потрогать рукой кожух, коснуться ручек, взять ленту с патронами, — ух!..

— Нравится? — спросил меня сержант.

Это был уже другой младший командир. Первого вызвали к начальству, и он оставил меня на попечение пулемётчиков.

Пулемётов было два. Два «максима»[2]. Всё, что осталось от пулемётной роты — один взвод.

Пулемётчиков тоже осталось немного — пять человек. Сержант — не тот, который первый, а второй — был за взводного, то есть за командира взвода. Первым расчётом командовал младший сержант — у него в петлицах красовался один треугольник[3]. В подчинении младшего сержанта имелся один красноармеец. Вот и весь расчёт, хотя, по словам сержанта, раньше пулемётчиков в расчёте было пять человек.

— А где др… — начал я и осёкся — понял, где другие; война же!

Взводный мой вопрос понял иначе. Мол, где люди из другого расчёта? Ведь второй «максим» стоял в гордом одиночестве!

— За обедом ушли. Оба. Я так решил. Пусть отдохнут.

— А я могу… — замялся я, даже не надеясь на чудо.

— Чего? — удивился сержант.

— Это, — выдавил я из себя. — Помочь.

— Помо-очь! — протянул сержант. И качнул головой, и развёл руками: — Ну-у…

Так в моих руках оказалась патронная лента. Без патронов. Их нужно было в ленту вставлять. В специальные такие кармашки — как раз под патрон.

Лента была из ткани, вроде бы брезент. Патроны лежали в обыкновенном ведре. Много, с горкой.

— Бери, вставляй вот так, — показал мне красноармеец — второй номер расчёта. — Вот так, вот так, — говорил он, и я следил за движениями его рук. — Как наберёшь всю ленту, отдашь мне, я проверю, потом в коробку уберу.

— А сколько? — спросил я.

— Чего сколько? — красноармеец хмуро уставился на меня; был он какой-то грустный, пожалеть хотелось.

— Сколько патронов надо вставить? — уточнил я.

— Двести пятьдесят, — последовал короткий ответ.

Ленту я собирал долго — пальцы устали, но справился и, довольный, передал, наконец, второму номеру. Тот быстро, но тщательно — несколько штук поправил — осмотрел ленту и качнул головой:

— Годится! — А потом вдруг оглянулся, кинул взгляд по сторонам и прошептал мне: — Слушай, если меня убьют…

Взводный и командир расчёта были рядом — услышали. Оба в голос рявкнули:

— Митяй, ты опять?!

— Да чё вы! — рассердился красноармеец. — Я ведь не хороню себя!

— Да ты уже сотый раз за два дня! — возмутился сержант.

— Да-а… — протянул Митяй. И махнул рукой, мол, ну вас всех: — Я ведь хочу, чтобы дома знали, где похоронят…

И все вдруг замолчали.

Я не знал, что сказать или спросить, и взялся за вторую ленту. Полез в ведро за патроном. Затем взял второй, третий…

Издалека послышался шум шагов. Он приближался. Вскоре между сосен показались два человека. Они шли к нам. Первый — торопясь. Второй — медленно.

Он вообще был нетороплив. Красноармеец Черепахин. Мой дед.

— Жизнь научила, — сказал он мне потом в одной из пауз, когда не стреляли ни фашисты, ни мы. — А поначалу-то шебутным был.

Жаль, но говорил он мало. Почти ничего не рассказал о себе…

На обед были щи.

Я ничего не едал вкуснее, хотя в котелке плавали лишь куски говядины и листы капусты. Ну, ещё посолено было в меру.

— Хороший нынче обед, — радовался взводный. — Последний раз так сытно дня три назад ели. Или четыре? — задумался он, удивляясь. — Надо же, забыл!

— Четыре, — вставил своё слово Митяй. От еды он веселее не стал — так же грустно смотрел по сторонам и в котелок. Хорошо, запасливым был — поделился со мной ложкой. Ещё и обрадовал: — Себе оставь. Пригодится. Глядишь, добрым словом помянёшь. Потом…

— Опять?! — чуть ли не взвыл взводный.

Первый сержант, с которым я сидел в окопе, так и не появился. Дела не дали или решил, что я уже не пропаду… В общем, я остался с пулемётчиками. Я остался бы с ними в любом случае, ведь здесь был мой дед!

Я чуть не проговорился, когда взводный представил мне его:

— Красноармеец Черепахин.

— Григорий Михайлович, — кивнул он мне и как-то неодобрительно покачал головой, глянув на мои босые ноги.

— Дед! — воскликнул я.

— Ты чего? — не понял дед и даже обиделся. — Мне только четвёртый десяток пошёл! У меня младшей, Зинке, года нет! В сентябре сорокового родилась. А сам я с десятого!

Я прикусил язык.

А потом меня посадили обедать.

Все сели вокруг котелков, которые принёс дед с напарником.

Щи мы ели без хлеба, его не было. Сухари, их было по несколько у каждого пулемётчика, взводный приказал не трогать:

— Оставим для ЭнЗэ[4]. Сегодня мясо, а что вечером или завтра — пока не знаем.

Митяй не удержался и тут.

— Что вечер да завтра? Через минуту-то что будет — вот бы знать…

Все уже скоблили ложками донышки котелков, и взводный готов был вновь прикрикнуть на солдата, как вдруг, разрывая тишину леса, начался очередной уже миномётный обстрел. А потом от опушки понеслось, ближе и ближе к нам:

— Немцы! Немцы!

— Ну, началось опять! Накаркал! — вздохнул взводный в сторону Митяя.

Со стороны опушки что защёлкало, затрещало. Потом раздался жёсткий командный голос. Такой мог принадлежать только серьёзному командиру, потому что и сержант, и вся наша команда — все тут же подскочили и кинулись каждый к своему оружию.