И сладок сон воспоминаний - Страница 1

Корепанов Алексей

...И сладок сон воспоминаний

Аверин медленно шел по вечерней улице, по грязному месиву, в которое превратился снег под ногами прохожих. С гулом тащились переполненные троллейбусы, в домах зажигались окна. Люди возвращались с работы и деловито шли навстречу, и деловито обгоняли Аверина, спеша в гастроном, а он продолжал задумчиво глядеть под ноги, и ему было о чем подумать...

Аверин достиг заветной жизненной вершины. Устройство, которое стало итогом девятнадцати лет работы, нет, не работы, а жизни, было окрещено журналистами "мнемовизором" - и название прижилось, и сам Аверин именно так величал теперь свое многотонное детище. Журналисты, кснечно, полюбопытствовали о причине, побудившей Аверина еще в студенческие годы взяться за разработку совершенно нелепой по тем временам идеи, и он вместо ответа подключился к мнемовизору и п о к а з а л тот давний декабрьский день, который он считал днем рождения замысла.

Он подключился к мнемовизору - и на экране, подернутом серебристым туманом, не сразу, а словно поднимаясь к поверхности из глубины, возникло окно и снег за окном, исцарапанная коричневая поверхность стола с красной настольной лампой и стопкой тетрадей в серых обложках. И возникла на столе растрепанная книга, и чья-то рука с шелестом перевернула страницу. Это была рука того Аверина, каким он был девятнадцать лет назад. Изображение не отличалось четкостью - многое еще в мнемовизоре было несовершенным, схваченным на живую нитку - и все-таки можно было разобрать, что за книгу читал Аверин тем зимним днем. Это были воспоминания современников об Александре Блоке.

Тогда, в тот день, Аверин записал в дневнике: "Чтение воспоминаний, рассказы очевидцев не в состоянии обеспечить полный эффект присутствия, потому что каждый читатель или слушатель обладает индивидуальным восприятием и представляет все по-своему, а не так, как было в действительности. Вот если бы у в и д е т ь прошлое глазами очевидца..."

Аверин знал, что медицина способна оживить воспоминания, что, воздействуя на различные участки мозга, можно помочь человеку вспомнить все подробности когда-то пережитого. И у него возникла фантастическая идея аппарата, способного не только стимулировать воспоминания, но и проецировать их на какой-то особый экран, чтобы они стали видны и слышны другим.

От замысла до воплощения оставался всего один шаг, и Аверин сделал этот шаг длиной в девятнадцать лет.

"Мнемовизор Аверина" стал первым невиданным чудом совсем еще младенческого нового века. Он был пока уникальным сооружением, упрятанным в толще грунта под девятью этажами института, где работал Аверин, шлифуя и доводя до ума свое создание, но уже срочно рылись котлованы для монтажа десятка подобных чудес. Ведь что может быть интересней прошлого глазами, именно глазами тысяч и тысяч людей?

В свои тридцать девять Аверин мог считать жизненную программу выполненной на "отлично" и посвятить все оставшееся время чему угодно - от восседания в президиумах конгрессов и симпозиумов до выращивания клубники на дачном огороде. А он вот брел по вечерней улице, по грязному месиву, брел, возвращаясь из института, и было ему неуютно...

Ему было неуютно, потому что два дня назад, в понедельник, идя с работы таким же сырым вечером, он встретил бывшего однокурсника Серегу Швеца.

Швец ждал его у институтской проходной и неуверенно шагнул навстречу. Аверин узнал его почти сразу, хотя видел в последний раз много лет назад и Швец здорово изменился за это время - постарел, обзавелся глубокими залысинами и весь как-то съежился и обмяк, словно проколотый мяч. Швец когда-то блистал в в волейбольной команде их первого курса, а вот учился неважно, на семинарах отмалчивался, задумчиво глядел в окно или большей частью что-то писал, иногда в размышлении постукивая шариковой ручкой по подбородку. Рассказы его появлялись почти в каждом выпуске факультетской стенгазеты и даже в университетской многотиражке. Первую зимнюю сессию он кое-как вытянул, а летней и вовсе не стал дожидаться - отсидел свое на лекциях и семинарах до середины апреля и исчез. Потом Аверин несколько раз встречал знакомую фамилию в какой-то периодике и слышал, что вроде бы вышла книжка, а потом совсем о нем забыл.

И вот они шли и говорили о разных пустяках того студенческого года, о том, кто, где и как устроился в жизни, да кто кого и где в последний раз видел. Много Швец говорил, много и сумбурно, и оживление

его было неестественным, наигранным, через силу дающимся, и Аверин разглядел в Швеце неприкаянность какую-то и неухоженность и понял, что Швец чего-то хочет от него, Аверина, о чем-то попросить хочет, только не знает, как подступиться. И хоть и говорил Швец, что приехал сюда в командировку и решил встретиться - лестно, мол, пообщаться со знаменитостью, - Аверин был убежден, что Швец специально пересек треть страны ради встречи с ним, Авериным, не с бывшим однокурсником, а с создателем нашумевшего мнемовизора и - вот ведь какая удача! - бывшим однокурсником.

И Швец ведь тоже все это понимал, только никак не мог остановиться, прервать фальшивые: "А помнишь?..." - и сказать, наконец, главное.

Одному из них нужно было решиться. Они проходили мимо ресторана, и Швец замолчал, разглядывая неоновую вывеску, а потом робко предложил:

- Зайдем на полчасика?

Осунувшееся лицо его в мигающем голубом свете выглядело странно и безжизненно.

- Может, лучше ко мне? С женой познакомлю.

- Нет! - Швец поморщился. - На полчасика, а?

Аверин мысленно вздохнул и покорно начал подниматься по ступеням.

В ресторане было пустынно. Неподалеку от помоста с большим барабаном и частоколом микрофонных стоек одиноко потягивал пиво усатый толстяк, сбоку, у стены, тихо кофейничали за столиком две пожилые дамы.

Швец заказал было графинчик коньяка, но Аверин отрицательно покачал головой и Швец ограничился ста граммами. В ожидании закусок они молчали, неловко избегая встречаться глазами, и Аверин разглядывал мозаичное настенное панно, живописующее автоматизированный сбор зерновых, а Швец нервно водил по скатерти рукояткой вилки.

Наконец их обслужили, Аверин глотнул минеральной, Швец залпом осушил рюмку, выдохнул и приступил.

- В общем так, Коля. Без всяких там преамбул. Пусти меня к твоему аппарату. Вот так надо.

Он провел ладонью по горлу, демонстрируя, как именно ему надо, и Аверин внутренне расслабился и выпил еще минеральной, потому что слово, наконец, было сказано.

- Слушаю, Сережа. Давай, рассказывай.

Швец поднял рюмку, подержал и отставил, не глядя и не очень удачно, угодив в тарелку с салатом, положил ладони на стол и сосредоточился взглядом на солонке.

- В общем, мне нужен твой аппарат. Выручи давнего знакомого, дай попользоваться.

Аверин молчал и Швец перевел глаза на него. Взгляд был таким тоскливым, что Аверину стало не по себе.

- Причины нужны, Коля? Вот тебе причины. Исписался я, понимаешь? Давно уже. А у меня ведь больше ничего в жизни нет, ничего мне больше в жизни не надо и не хочется. Это страшно, Коля, действительно страшно... - Швец нашарил рюмку и выпил. - Сидишь за столом, курить уже не можешь, тошно, горько от курева, думаешь, думаешь, пишешь, перечитываешь, выбрасываешь... А ведь главное это было в жизни, понимаешь? Главное!

Швец оборвал себя, махнул рукой, обреченно обвел глазами пустой просторный зал.

- Исписался, понимаешь? До дна. А были хорошие вещи, да, хорошие, черт возьми! Не хвастаюсь, хвалили товарищи рецензенты и критики. Да и не в критиках дело. Сам их хорошими считал и считаю, творчество ведь было, и прыгал, и кричал в подражание великим: "Ай, да Швец-молодец! Ай, да молодец, сукин сын!" А теперь вот ничего...

- А я-то чем могу помочь?

- Как чем? Да чудом же века своим! Дай мне еще раз ту ночь прожить... Я ведь тогда Господом Богом себя ощущал, демиургом, я же новый мир создавал, я же все-все до мелочей творил, тени плотью облекал... Они же у меня живые были, жи-вы-е! Понимаешь, Коля? Творил, как дышал... Первая такая ночь у меня была в жизни, первая, понимаешь? Мне бы снова ее прожить, вспомнить всю до мелочей, до последней-распоследней крупинки. Вдруг поможет, вдруг вновь себя творцом почувствую и опять смогу новые миры... Иначе жить зачем, Коля? - Швец страдальчески скривил губы, налег грудью на столик. - Коля, выручи, пойми, другой ведь надежды нет...