И проиграли бой - Страница 40

— А то как же! У меня знакомый в морге работал, такое рассказывал — уши вянут.

— Лучше и вовсе не слушать, — решил худосочный, одна только срамота.

— А кто он, ну тот, плюгавый, которого убили? спросил толстяк. Он, по-моему, хотел этих субчиков, что приехали у нас хлеб отнимать, сагитировать, дескать, нам палки в колеса не вставляйте. Уж и говорить начал, да тут — бах! — смотрю, уж он на земле ле жит.

Джим собирался было закурить, но так и не зажег самокрутку.

— Я знал его, — ответил он. — Хороший был малый. Вроде как рабочий вожак.

Белолобый заметил:

— За головы вожаков государство неплохо платит. Так что долго они не живут. Взять хотя бы этого Сэма, тощий, ровно змеюка. Говорит, в порту работал. А я спорю, что он и полугода не протянет — кокнут.

Смуглый парень спросил:

— А как же с Лондоном? С ним, как с Дейкином, могут расправиться.

— Ну, уж нет, Лондона голыми руками не возьмешь У него голова на плечах есть, — вступил худосочный.

— А если у него голова на плечах, чего ж мы сидим сложа руки?! взъерепенился белолобый. — С этой забастовкой одна морока. А кто-то на этом денежки зарабатывает. Как туго придется, так непременно кто-нибудь нас заложит, сам — в кусты, а нам — расхлебыва ть всю эту кашу.

Крепкий, плечистый мужчина встал на колени, надвинулся на говорившего, по-волчьи ощерившись. Глаза недобро заблестели.

— Ну, вот что, умник, послушали тебя, и хватит. Я Лондона давно знаю. Если ведешь к тому, что он нас заложит, давай выйдем. Я тебе объясню, что к чему. Я мало что в этой забастовке смыслю. Но раз Лондон сказал: «Дело стоящее», — я делаю, как он велит. И ты свои штучки брось!

Белолобый неприязненно смерил его взглядом.

— Грозный ты больно.

— Грозный не грозный, а тебя вздуть сумею.

— Кончай, ребята, — вмешался Джим. — Чего нам друг с другом-то воевать? Не терпится кулаки почесать, подождите чуток, еще надоест.

Плечистый пробурчал что-то, но сел обратно, на свое одеяло.

— Чтоб я ни словечка больше о Лондоне за его спиной не слышал!

Толстяк взглянул на Джима.

— А как тебя, сынок, подстрелили-то?

— На бегу. Побежал, а меня — на мушку.

— Говорят, вы дали прикурить нашим «подменникам».

— Верно.

— А еще говорят, их теперь не на поезде, а в грузовиках привезут, — заговорил сразу белолобый. — И вроде каждому дали по гранате со слезоточивым газом.

— Вранье! — оборвал его Джим. — Чтоб нас запугать, чего только не придумают.

Белолобый угрюмо продолжал:

— Хозяева, кажись, Лондона предупредили, что, пока у нас в лагере красные, никаких переговоров не будет.

— Ну, и где ж эти красные? — зашевелился плечистый. — Уж не ты ли сам, по разговору похоже.

— Сдается мне, что доктор из красных, — говорил белолобый. — Чего ему здесь надо? Он же ведь ни гроша не получает. Кто ж ему платит? Он-то уж небось не прогадает, — белолобый хитро прищурился. — А, может, ему Москва платит.

Джим, побледнев, сплюнул на землю и, как мог спокойно, сказал:

— Таких сволочей, как ты, я отродясь не встречал! И в каждом ты такого же подонка видишь!

Плечистый снова подался вперед.

— Парень дело говорит! Он-то тебя «причесать» не сможет, а уж я постараюсь, если хлебало не заткнешь.

Белолобый медленно поднялся и пошел к выходу. Обернулся.

— Смотрите, ребята, вспомните мои слова. Не сегодня-завтра скажет вам Лондон: «Кончай бастовать!» А у самого, глядишь, новая машина появится, работа постоянная. Помянете мое слово!

Плечистый резко приподнялся, но белолобый уже выскользнул из палатки.

— Что это за парень? — спросил Джим. — Спит с вами в одной палатке?

— Нет, совсем недавно только объявился.

— А раньше вы его видели?

Каждый лишь покачал головой.

— Не видел.

— И мне не доводилось.

— Так его ж подослали! — догадался Джим.

— Кто? — не понял толстяк.

— Хозяева. Велели Лондона оговорить, чтоб вы, ребята, ему верить перестали. Неужто не ясно? Пойдет раскол. Так что хорошо б этого хмыря из лагеря выставить.

Плечистый вскочил на ноги.

— Сам этим займусь! Лучше развлечения не придумать! — и вышел из палатки.

— А вы, ребята, бдительность не теряйте. Такие вот субчики наговорят вам, что забастовка, дескать, выдохлась. Вранье это все, и слушать нечего.

Толстяк выглянул из палатки.

— А то, что жратва кончилась, это не вранье. И что кормить ребят одной травой, как коров, нельзя — тоже правда. Каждый это видит, и подсылать никого не надо.

— Сейчас нам важно единство! — воскликнул Джим. Просто необходимо! Не будет единства, и мы пропали. И не только мы. Ни одному работяге в стране не станет легче.

Толстяк кивнул.

— Мы все одной веревочкой связаны, а не всяк сам по себе. Вот хотят наши ребята получше жить, но ведь только для них одних лучшей жизни не получится, пока все лучше не заживут.

В дальнем углу палатки приподнялся мужчина средних лет.

— Знаете, в чем беда рабочего человека? — спросил он. — Так вот я вам скажу. Языком почесать любит наш брат. Кабы больше дел, да меньше слов, глядишь, что-нибудь вышло бы, — он замолчал. Все в палатке вдруг на сторожились, прислушиваясь.

Снаружи послышалась какая-то возня, приглушенные быстрые шаги, тихие голоса — словно запахи, проникли они в палатку. Никто из сидящих не шелохнулся, каждый прислушивался. Звуки близились, надвигались: шлепали по грязи ноги. Вот люди миновали палатку.

Джим встал, подошел к выходу, и в этот миг раздвинулся полог и снаружи сунулась чья-то голова.

— Сейчас гроб будут выносить. Пойдемте, ребята.

Джим вышел из палатки. Утренняя дымка, точно облако бесплотных снежинок, расходилась по сторонам. Кое где ветром трепало пологи палаток. Джим взглянул в конец ряда — из палаток вылезали мужчины и женщины, видно, известие облетело всех быстро. Людские ручейки стекались к помосту. Все плотнее и плотнее смыкались люди вокруг помоста, их гомон сливался в единый глас, то пот и шарканье — в шумливую суету. В глазах, отметил Джим, — пустота и отрешенность. Головы запрокинуты, люди точно принюхивались или прислушив ались. Плотным кольцом окружили они помост.

Из палатки Лондона вышли шестеро и вынесли гроб. Ручек не было, поэтому, попарно сцепив руки под гробом, люди придерживали его плечами. Затоптались на месте, стараясь шагать в ногу и не раскачивать свой груз. Двинулись по раскисшей земле к помосту. Шли они с непокрытыми головами, на волосах жемчужинками застыли капли. Легкий ветерок принялся играть краем замызганного флага. Люди расступились, оставив узкий проход к помосту. Лица у всех посерьезнели, головы чуть опустились — обязывала церемония. Те, к то стоял ближе к проходу, неотрывно смотрели на гроб, враз присмирев, а когда гроб миновал их, начинали перешептываться. Кое-кто крестился. Вот гроб уже у помоста, опустили изголовье, сзади подтолкнули.

Джим торопливо зашагал к палатке Лондона. Там он застал и Мака.

— Слушай, может, ты говорить будешь? У меня язык к небу прилип.

— Ничего, справишься. Помни, что я тебе советовал. Постарайся завязать с ними беседу. Если хоть один раз тебе ответят, дальше все как по маслу пойдет. Этот прием не новый на таких собраниях, но результаты отличные, когда народа много.

Лондон, похоже, немного робел.

— Лучше тебе. Мак, выступить. Ей-богу, не получится у меня. Да я и покойного-то не знал.

Мак насупился.

— Ты все-таки залезь на помост, скажи хоть пару слов. А если уж не удержишься, вниз потянет, так я подсоблю.

Лондон застегнул ворот голубой рубашки, поднял отвороты. Застегнул и оправил старый черный пиджак. Пятерней пригладил волосы сзади и по бокам круглой проплешины. Да и сам, казалось, переменился, посуровел, посерьезнел, набычился. Худолицый Сэм встал ря дом, готовый сопровождать командира. Лондон, исполненный сознания собственной власти, вышел, следом — Мак, Джим и Сэм. Так и шлепали они по грязи; впереди, в гордом одиночестве, Лондон, чуть позади — маленькая свита. Собравшиеся у помоста поворачивали г оловы, приметив своего вожака. Шумок голосов, стлавшийся над толпой, стих. Тут же образовался проход для Лондона, к помосту его провожали многочисленные взгляды.