И побольше флагов - Страница 2

Спустя час к Барбаре заявились остальные три служанки. Лица их были суровы.

– Эдит и я с Олив всё обсудили и решили уволиться, чтобы делать аэропланы. Говорят, у Брейкмора набирают для этого девушек.

– Вы скоро убедитесь, что работа эта крайне тяжелая.

– О, работы мы не боимся. Но эти бирмингемки… Во что они превращают дом!

– Им поначалу все у нас непривычно. Надо постараться им помочь. Как только они устроятся, пообвыкнут…

Но, произнося всё это, она понимала, что даром тратит слова.

– Говорят, у Брейкмора требуются девушки, – твердили служанки.

Работавшая на кухне миссис Элфинстоун осталась верна своим хозяевам.

– Но за девочек я отвечать не могу, – сказала она. – Они, кажется, считают, что война – это повод всласть повеселиться.

Да, но всеми этими дополнительными обедами-ужинами занимается не миссис Элфинстоун, подумала Барбара. Лишняя нагрузка падает на плечи ее помощниц.

Бенсон сохранил здравомыслие. Присутствие бирмингемок хлопот ему не доставляло. Джеймс же через неделю-другую отправлялся в армию. Зима нам предстоит нелегкая, думала Барбара.

Притулившиеся на скамье женщины к гостьям Барбары не принадлежали. Но на их лицах она прочла то же выражение тревоги и вызова. Движимая более чувством долга, нежели рассудительностью, Барбара приблизилась к группе и осведомилась, удобно ли они устроились. Обратилась она ко всем сразу, и каждая из женщин, постеснявшись ответить, хмуро устремила взгляд в сторону гостиницы. О Господи, мелькнула догадка у Барбары, они, должно быть, думают, какое мне дело…

– Я вон там живу, – сказала она, указывая в сторону ворот. – Я вас размещала.

– А-а, так это вы, – откликнулась одна из мамаш. – Тогда, может, вы скажете, надолго ли мы здесь?

– Вот именно! – поддакнула другая.

– По-моему, об этом пока никто толком не задумывался. Главной заботой было вывезти вас сюда.

– Это противозаконно, – заявила первая мамаша. – Нельзя держать нас здесь насильно.

– Вы же не хотите, чтобы ваши дети погибли под бомбами, не правда ли?

– Мы не хотим оставаться там, где нам не рады.

– Но вам рады, рады!

– Да, рады… Как кишечной колике…

– Вот именно!

Еще несколько минут Барбара продолжала увещевать беженок, пока не почувствовала, что преуспела лишь в том, что ненависть, которой вполне заслуживал Гитлер, теперь перенаправлена на нее. Тогда она продолжила свой путь к скаутскому начальнику, но прежде чем забрать у него бинокль, вынуждена была выслушать рассказ о помещенной к нему в дом школьной учительнице из Бирмингема, которая, видите ли, не желает мыть посуду.

На обратном пути, проходя мимо бирмингемок, она заметила, что те отводят взгляды.

– Надеюсь, что хоть детям вашим тут у нас хорошо, – сказала она, решив, что не станет оскорбляться, находясь на собственной территории.

– Они в школе. Учительница развлекает их играми.

– Если кто-нибудь из вас захочет погулять в парке, милости просим. Он всегда открыт.

– Там, откуда мы, тоже есть парк. С оркестром по воскресеньям.

– Ну, боюсь, что оркестра я вам обещать не могу, но парк наш считается довольно красивым, особенно у озера… Сводите туда детей, если будет охота…

Когда Барбара отошла, главная из мамаш сказала:

– Что это она? Инспекторша какая-то, а ведет себя, ну, прямо, фу-ты ну-ты… В парк приглашает… Словно она тут полная хозяйка!

Вскоре гостиничные бары распахнули двери, и пораженные обитатели деревни стали свидетелями того, как собравшиеся из усадьбы, коттеджей и с фермы мамаши вереницей потянулись к барным стойкам.

Второй завтрак положил конец сомнениям. Едва выйдя из-за стола, Фредди поднялся наверх и переоделся в штатское. «Думаю попросить горничную приготовить мне платье посвободнее», – сказал он своим особым, предназначенным для шуток тоном. За восемь счастливых лет, проведенных в обществе мужа, Барбара научилась распознавать его шутки.

Фредди был плотным, мужественным, рано облысевшим и на вид жизнерадостным; на самом деле это был мизантроп, наделенный острым и изворотливым инстинктом самосохранения, который солидные люди нередко почитают за мудрость. Свойственная ему лень уравновешивалась характером, достаточно тяжелым, чтобы внушать окружающим уважение. Большинство заблуждалось на его счет, лишь жена и родственники жены знали правду.

Лицо его принимало особое выражение не только когда он шутил. Он имел в запасе еще одно, появлявшееся, когда речь заходила о его шурине Бэзиле. Это выражение должно было обозначать надменное неодобрение, умеряемое лишь уважением к стойкой верности Барбары, но на деле в нем читалась лишь угрюмая виноватость. Отпрыски Силов по причине, не совсем ясной всему остальному миру, этот остальной мир всегда глубоко презирали. Со своей стороны Фредди недолюбливал Тони, считая его спесивым и изнеженным, однако был готов признать за ним и ряд положительных свойств, ибо не подлежало сомнению, что перед Тони открывалась блестящая дипломатическая карьера. Придет время, и все они станут гордиться Тони. Но вот Бэзил, тот с самых ранних лет служил для всего семейства постоянным источником конфуза, средоточием вечных упреков. Фредди не прочь был даже на свой лад приветить эту заблудшую овцу, парию, одного из тех, «о ком не принято говорить», и даже великодушно протянуть ему разок-другой руку помощи, конечно, тайно, неведомо для всех, кроме Барбары, постараться увидеть в нем больше доброго, чем видят остальные. Такой родственник мог бы даже подбросить лишнюю гирьку на весы Фредди, добавив ему толику самоуважения. Но, как это выяснилось, едва Фредди узнал Силов поближе, оставаясь парией и одним из тех, «о ком не принято говорить», Бэзил служил темой чуть ли не половины всех семейных пересудов. Так, в период знакомства с ними Силы с жаром обсуждали очередное вопиющее преступление Бэзила, однако, презирая, как всегда, мнение окружающих, не теряли надежды на уготованный ему в самом недалеком будущем блистательный успех. Бэзил же судил Фредди строго и без всякой жалости, глядя на него с выражением, которое Фредди часто ловил на лице Барбары в дни своего жениховства и в первое время их брака. Потому что между Бэзилом и Барбарой существовало смущающее сходство: она тоже была farouche[2] в более мягком, но разящем наповал обличье, а прелесть, от которой у Фредди перехватывало дыхание, в более грубой и дерзкой форме порой проглядывала и в Бэзиле. Материнство и мирное великолепие Мэлфри изменили Барбару, в ней теперь крайне редко пробуждался и подымал голову дикий зверек, но он таился в ней, и Фредди знал об этом. Время от времени зверек вылезал наружу, и после долгого и ровного пути на каком-нибудь крутом повороте Фредди замечал пару горящих глаз, которые следили за ним, точно за врагом.

Сама Барбара не тешила себя иллюзиями относительно Бэзила. Годы разочарований убедили ее в том, что Бэзил никуда не годится. В детстве они вместе играли в пиратов, но игра окончена, а Бэзил все играет, теперь в одиночку. От своей веры в него она отстранилась чуть ли не публично, но все же, как это бывает с иными культами, когда все мифы уже развеяны, источники веры осквернены и мутны, а культ все живет и живет веками, в душе Барбары, в самой ее глубине, сохранилось это детское почитание брата – маленький, едва различимый пережиток въевшегося в кровь суеверия, и в это утро, когда весь ее мир, казалось, зашатался, душой она устремилась назад, к Бэзилу, как если бы современный город вдруг поразило землетрясение, тротуары разверзлись, водостоки вздыбились, небоскребы задрожали и рухнули, и мужчины в котелках и элегантных, купленных в магазинах готового платья костюмах, выросшие в семьях, где ученость и рационализм передаются из поколения в поколение, внезапно обратились к верованиям в лесных духов, колдовским обрядам и стали бы скрещивать пальцы в надежде отвести от себя град из камней и кусков бетона.

Трижды на протяжении завтрака Барбара заводила речь о Бэзиле, и теперь, прогуливаясь под ручку с мужем по террасе, заметила: