И плеск чужой воды Русские поэты и писатели вне России. Книга вторая. Уехавшие, оставшиеся и вернувш - Страница 31
«Я ставлю перед собой вопрос, правильно ли поступило НКВД, арестовав меня, – и отвечаю, да, правильно.
Моя жизнь и мои дела указывают, что все годы революции я был контрреволюционером, врагом существующего строя и существующего правительства. И если арест будет для меня только уроком, то есть если мне останется жизнь, я буду считать этот урок замечательным, воспользуюсь им, чтобы остальную жизнь прожить честно. Поэтому я хочу Вам совершенно открыто рассказать о всех моих контрреволюционных делах…» А далее шел выдуманный рассказ о «преступлениях».
Что можно сказать по этому поводу? Тут и страх Пильняка перед пытками, и наверняка знание, как выбивают необходимые показания у арестованных, и желание поскорее закончить общение со страшными следователями, которые вели его дело, с Райзманом и его шефом майором Журбенко… Адская государственная машина работала умело, делая из живого человека – выдуманного, собирательного, как на плакате. Честный человек моментально превращался во врага народа, и не было ему никакой пощады.
Заседание военной коллегии длилось 15 минут.
– Признаете ли вы себя виновным? – спросил председатель коллегии Ульрих.
– Да, полностью, – ответил Пильняк, признавая, что он – японский шпион и подготавливал в стране террористические акты…
Совещание судей и вердикт: расстрел. 21 апреля 1938 года сразу после вынесения приговора Борис Пильняк был расстрелян. Ликвидирован. Уничтожен. Анна Ахматова не знала о гибели Пильняка, но почувствовала всем сердцем, что произошло что-то не то:
В 1956 году Военная прокуратура СССР установила, что Пильняк был осужден необоснованно, с использованием противозаконных методов следствия, поэтому дело о нем прекращено за отсутствием состава преступления. Словом, не японский шпион. А честный нормальный писатель. А затем, увы, не сразу и не скоро, пришла реабилитация и творческая. Стали издавать книги Пильняка. И молодое поколение читателей поразилось и затейливым движениям фабулы, и оригинальному пряному языку, переключению ритма повествования, насыщенной фантасмагории, сюрреализму и многому прочему. Стиль Пильняка довольно сложный, и за эту сложность ему немало доставалось при жизни. Его упрекали в заимствованиях, в подражательстве и т. д. Максим Горький отмечал, что Пильняк пишет «мудрено», Эренбург считал, что «вычурно». А вот мнение о Пильняке Сергея Есенина: «Пильняк – изумительно талантливый писатель, быть может, немного лишенный фабульной фантазии, но зато владеющий самым тонким мастерством слова и походкой настроений».
«Всякая женщина – неиспитая радость…» – читаем в «Голом годе».
«Доктор Павловский хотел послушать мое сердце: я махнул на сердце рукою! Я радостнейше выползал из гирь и резин, надевал в гордости штаны и завязывал галстук, грелся солнцем, шлепал по плечам японцев, «юроси-гоза-имасил», то есть объяснял, что очень хорошо!..» (рассказ «Синее море»).
Борис Пильняк – это очень хорошо!
В повести «Мать-мачеха» один из персонажей говорит: «Беру газеты и книги, и первое, что в них поражает, – ложь повсюду, в труде, в общественной жизни, в семейных отношениях. Лгут все: и коммунисты, и буржуа, и рабочий, и даже враги революции, вся нация русская. Что это – массовый психоз, болезнь, слепота?..»
А еще Пильняк был лириком, ибо только лирик способен написать, к примеру, такую фразу: «Небо упруго, как Бунин, а дни прозрачны, как Пушкин».
В целом история с Пильняком печальна до невероятия, и поэтому немного скрасим ее отрывком из воспоминаний Вадима Шершеневича «Великолепный очевидец»:
«Флобер лучше писал, говорил пьяный Есенин Шершеневичу.
– Сережа! При чем тут Флобер!
– При том, что надо писать, чтоб было лучше Флобера.
– Да ведь у Пильняка и Флобера совершенно разные манеры. Как можно их даже сравнивать?
– Все равно хуже Флобера…»
Вообще, спорить о литературе и о писателях – дело бесполезное. И оставим в покое бедного Пильняка.
Есть такой анекдот про старого еврея. Не помню, как он точно звучал, перефразирую по-своему. Итак, умирает старый еврей и слабым голосом спрашивает: «А Абрам тут? А Яков пришел? А где Ривка? Что-то не вижу Эсфири… А вот и она. А Зяма?..» Список длинный, и старик вспоминает всех родственников, и оказывается, что пришли все к постели умирающего, и тогда он в ужасе восклицает: «А кто в лавке остался?!»
Одна волна эмиграции, вторая, третья. Лучшие умы и перья покидали советскую Россию. А кто из писателей и поэтов остался на родине, кто был с Софьей Власьевной (так втихомолку называли литераторы Советскую власть), кто ублажал ее, холил, обслуживал, угождал, служил ей? И таких было множество – страна-то большая, а среди миллионов оставшихся наверняка была сотня-другая, нет, тысячи пишущих. И вообще, как сказано в Библии, свято место пусто не бывает. Уехал Бунин и компания, на передний план выдвинулся Демьян Бедный с громогласным Маяковским. И пошла снова писать губерния, только не старая, дореволюционная, а новая – революционная, советская, с новым языком, лексикой, словечками, образами, метафорами, сравнениями и т. д. Без слез Надсона, без туманов Блока, без всяких прочих интеллигентских рефлексий. Главное – борьба: борьба за мировую революцию, за построение социализма в стране, за воспитание нового человека, за новый быт, за новую любовь…
Все годы в СССР шла борьба. С неграмотностью, с религией, с кулаками, за коллективизацию, за индустриализацию; боролись с партийными уклонами, с саботажниками, вредителями, космополитами, врагами… Одна борьба и, разумеется, жертвы. Но кто их считал? Как у Светлова в «Гренаде»: «Отряд не заметил потери бойца…» А Николай Тихонов в «Балладе о гвоздях» подвел итог:
Гвозди, винтики, шпунтики – это вот новый советский человек, «хомо советикус», не рассуждающий, а точно выполняющий приказ: надо – и всё! Выполняй и умирай.
В феврале 1937 года на торжественном заседании в Большом театре поэт Александр Безыменский выступил с юбилейной речью о Пушкине (к столетию со дня смерти Александра Сергеевича):
Не хочется об этом вспоминать, писать и говорить: было такое позорно-патриотическое время (а разве сегодня оно закончилось?..).
Не буду размазывать тему советской литературы. Ее представителей можно классифицировать на ряды: солисты и кандидаты в классики, просто певцы, масса хористов, ну и немалая прослойка: так называемые попутчики, внутренние эмигранты, полуоппозиционеры, молчаливые, немые и держащие фигу в кармане; кто какую позицию выбрал – на диване, в засаде, на баррикадах. Ну а большинство – и это надо признать – шашки наголо и в атаку. На врага. Кто нынче враг? Америка? Сейчас мы ей врежем по морде! Веселися, храбрый росс!..
В советское время многие были ангажированными, сервильными, преданными и влюбленными во власть. Не избежал этого соблазна и один из классиков Серебряного века Валерий Брюсов. О Маяковском и говорить нечего…