И плеск чужой воды Русские поэты и писатели вне России. Книга вторая. Уехавшие, оставшиеся и вернувш - Страница 25

Какое-то время Мандельштам еще веселился:

Именно в 20-х Николай Тихонов писал свои мужественные баллады, в том числе «Балладу о гвоздях», о тех, кто не думает, не размышляет, а только исполняет приказы командиров:

Но Осип Мандельштам не был железным гвоздем, он был скорее нежным одуванчиком: дунул – нет зыбчатой шапки, а то и головы…

Что произошло дальше – давно рассказано и пересказано. 13 мая 1934 года – первый арест. Ссылка в Чердынь, потом в Воронеж. Через три года ссылка закончилась. Мандельштам строил творческие планы на встречи с Ахматовой. В ночь с 1 на 2 мая 1938 года – снова арест. И последовавшая жуткая смерть во Владивостоке в СВИТЛАГе, в 11-м бараке… Общая могила – ни памятника, ни креста… Свой конец Осип Эмильевич предчувствовал и писал о себе как бы со стороны:

В итоге загубили. Растоптали. Уничтожили… А если бы у него проявилось желание и хватило мужества, то остался бы жить в Париже. И возможно, дожил бы до старости, а не до отмеренных ему советским режимом 47 лет. Но. В этом многозначительном «но» спрятано главное: в случае эмиграции Осип Мандельштам не стал бы тем Мандельштамом, которого мы знаем и любим.

«Поэзию уважают только у нас – за нее убивают», – сказал однажды Мандельштам жене Надежде.

Анна Ахматова: «Мы знаем истоки Пушкина и Блока, но кто укажет, откуда донеслась эта новая божественная гармония, которую называют стихами Осипа Мандельштама».

Марина Цветаева: «Люблю Мандельштама с его путаной, слабой, хаотичной мыслью… и неизменной магией каждой строчки».

Сам Мандельштам в статье «О природе слова» отмечал: «Русская культура и история со всех сторон омыта и опоясана грозной и безбрежной стихией русского языка… Каждое слово словаря Даля есть орешек Акрополя, маленький Кремль, крылатая крепость…»

А в заключение следует вспомнить Осипа Мандельштама как человека, как индивида. Он не обладал адаптивными свойствами. «Я должен жить, дыша и большевея…» – уговаривал Мандельштам себя в ссылке в Воронеже в 1935 году, но «болыпеветь» он никак не мог (не Демьян Бедный и не Владимир Маяковский). Некая черта «не от мира сего» губила Осипа Эмильевича.

Литературовед Эрих Голлербах вспоминал, что Мандельштам «всегда был небрит, а на пиджаке у него либо пух, либо не хватает пуговицы». И добавлял: «К нему нужно было приставить хорошую русскую няню, которая мыла бы его и кормила манной кашей. А он читал бы ей за это стихи и предлагал бы взять из его ладоней нежного солнца и немного меда…»

Из воспоминаний Владислава Ходасевича: «…пирожное – роскошь военного коммунизма, погибель Осипа Мандельштама, который тратил на них все, что имел. На пирожные он выменивал хлеб, муку, масло, пшено, табак – весь состав своего пайка, за исключением сахара, сахар он оставлял себе».

И далее в мемуарах «Белый коридор» Ходасевич о Мандельштаме: «…И он сам, это странное и обаятельное существо, в котором податливость уживалась с упрямством, ум с легкомыслием, замечательные способности с невозможностью сдать хотя бы один университетский экзамен, леность с прилежностью, заставлявшей его буквально месяцами трудиться над одним неудавшимся стихом, заячья трусость с мужеством почти героическим – и т. д. Не любить его было невозможно: и он этим пользовался с упорством маленького тирана, то и дело заставлявшего друзей расхлебывать его бесчисленные неприятности…»

Хотя были и приятности. Однажды Ходасевич поинтересовался, что связывает Мандельштама с Гумилевым:

– А вы что делаете в «Цехе поэтов»?

– Я пью чай с конфетами, – ответил Мандельштам с обиженным лицом. Ну не бороться же с Гумилевым?!. – таков был подтекст его «чая с конфетами». Миролюбие и желание покоя? Нет, иногда Мандельштам взрывался, как вулкан, и лава слов покрывала всех разом. Так, в «Четвертой прозе» он буквально кричал:

…Я срываю с себя литературную шубу и топчу ее ногами. Я в одном пиджачке в 30-градусный мороз три раза пробегу по бульварным кольцам Москвы. Я убегу из желтой больницы комсомольского пассажа навстречу смертельной простуде, лишь бы не видеть 12 освещенных иудиных окон похабного дома на Тверском бульваре, лишь бы не слышать звона серебреников и счета печатных машин…»

«…Мне и годы впрок не идут – другие с каждым днем все почтеннее, а я наоборот – обратное течение времени, я виноват. Двух мнений здесь быть не может. Из виновности не вылезаю. В неоплатности живу. Изворачиванием спасаюсь. Долго ли мне изворачиваться?..»

В «Портретах современников» Сергей Маковский живописал Мандельштама следующим образом:

«…Беден был, очень беден, безысходно. Но, кроме стихов, ни на какую работу он не был годен. Жил впроголодь. Из всех тогдашних поэтов Петербурга ни один не нуждался до такой степени. Вообще все сложилось для него неудачно. И наружность непривлекательная, и здоровье слабое. Весь какой-то вызывающий насмешки, неприспособленный и обойденный на жизненном пиру.

Однако его творчество не отражало ни этой убогости, ни преследующих его – отчасти и выдуманных им – житейских “катастроф”. Ветер вдохновения проносил его поверх личных испытаний. В жизни чаще всего вспоминается мне Мандельштам смеющимся. Смешлив он был чрезвычайно – рассказывает о какой-нибудь своей неудаче и задохнется от неудержимого хохота… А в стихах, благоговея перед “святыней красоты”, о себе, о печалях своих если и говорит, то заглушенно, со стыдливой сдержанностью. Никогда не жаловался на судьбу, не плакал над собой. Самые скорбно-лирические его строфы (может быть, о неудавшейся любви?) звучат отвлеченно-возвышенно».

После такой оценки просятся строки поэта:

Ах, эта вечность, все в ней идет по кругу. История возвращается, повторяется, и, как мученически выдохнул Мандельштам,

Однако пора и поставить финальную точку. До сих пор архив Осипа Мандельштама не собран и разбросан по всему свету, в частности, в Армении, Франции, Германии, Израиле, США, Канаде. И сегодня вряд ли кто-нибудь удивится:

Имя Мандельштама ныне звучит везде.

Борис Леонидович Пастернак (1890, Москва – 1960, Переделкино). Тончайший лирик, тяготеющий к философским проблемам бытия. Яркий пример человека, не захотевшего расстаться с родиной. Учился в Марбурге и имел возможность остаться в Германии и стать там ученым-филологом, но не захотел и не остался. После революции, когда многие искали спасение в эмиграции, не захотел такого спасения. А между тем его отец Леонид Осипович Пастернак эмигрировал в 1921-м, жил за границей, сначала в Берлине, потом – в Оксфорде. Борис Пастернак имел возможность воссоединиться с семьей, но вновь игнорировал такую возможность, в отличие от сестры Жозефины Пастернак (1903–1993). Сестра уехала с отцом и под именем Анны Ней опубликовала в 1938 году сборник стихотворений «Координаты».