И переполнилась чаша - Страница 15

– Сдается мне, он на правильном пути, – сказала она, улыбаясь и глядя Жерому в глаза (как она сама подметила, впервые за этот вечер).

В ответ Жером засмеялся, но каким-то странным, неестественным «желтым» смешком, в то время как Шарль смеялся открытым «красным» смехом, подумала Алиса ни с того ни с сего, не к месту, некстати. Она все чаще ловила себя на неожиданных поворотах мысли и резких перепадах настроения, чего никогда не случалось с ней после кризиса, того «большого кризиса», и что в свое время очень рано сделало ее одной из самых необычных и привлекательных женщин Парижа и Вены. В ее тогдашней веселости было что-то особенное, свободное, занятное, смесь холодного юмора и пылкого воображения, не говоря уж о сокрушительных ляпах в адрес отдельных лиц.

Между тем смех Жерома, независимо от его цвета, был невеселым и оборвался внезапно. Они пристально глядели друг на друга, словно чужие (а ведь за последние три года они сотни, тысячи раз подолгу смотрели друг другу в глаза, она – вопросительно, со смертельным страхом перед жизнью, он – заботливо и бесконечно нежно. Теперь все изменилось: они бросали друг другу вызов). Немедленно остановить это, подумала Алиса, происходит что-то ужасное, и это надо пресечь как можно скорее.

– Я не сомневаюсь, что вы уже соблазнили Шарля, – произнес он деланым светским тоном. – Фокус с проколотой шиной означает у него подлинное, серьезное увлечение.

– Как это? – спросила Алиса.

Спросила небрежно, но сама застыла перед зеркалом с губной помадой в поднятой и одновременно безжизненной руке, словно остановленный крупный план в фильме, который только ответ Жерома мог привести в движение.

– Когда мы с Шарлем только начали волочиться за юбками, – сказал Жером, – в переходном, что называется, возрасте, успехи наши были не слишком очевидны, и мы всевозможными способами помогали Венере: предполагалось, например, что трюк с проколотой шиной очень воспламеняет девушек. Мы везли их домой на раме, вдыхали аромат их волос, касались грудью их спин – действовало безотказно, во всяком случае на нас… Не самый, понятно, утонченный способ ухаживания, но все же…

– Не может быть! – воскликнула Алиса, сверкнув глазами. – Нет! Не хотите же вы сказать, что Шарль тащил в гору лишние пятьдесят килограммов моего веса на своей раме только для того, чтобы, как вы говорите, вдыхать аромат моих волос! Это было бы слишком трогательно.

– Очень трогательно для семнадцатилетнего мальчика, – саркастически подхватил Жером, – но для тридцатилетнего мужчины…

– Еще более трогательно! – перебила его Алиса. – Во-первых, в тридцать лет Шарль уже не в такой хорошей спортивной форме; кроме того, такой поступок со стороны зрелого, обласканного женщинами мужчины стоит дороже, нежели проделка юнца, преследующего химеры. Да, да, дорогой Жером, я нахожу, что ваш красавец предприниматель Самбра – совершенно героическая личность.

Но, видя, что Жером, не поддавшись на юмор, уже открывает рот для суровой отповеди, Алиса вспомнила испытанную уловку, не сказать чтоб совсем невинную, зато, насколько она знала, весьма действенную: встречное обвинение.

– Послушайте, Жером, – произнесла она с возмущением, – уж не хотите ли вы сказать, что ревнуете к Шарлю, обвиняете меня во флирте? Да за кого же вы меня, в конце концов, принимаете? За кого?

В голосе ее звучала мелодраматическая нотка, которая ей самой понравилась. Известное макиавеллиевское ухищрение – бумерангом возвратить обвинение обвинителю, обвинить его самого в том, что он понапрасну вас обвиняет, – вдруг снова показалось ей гениальным. Увы, Жерому было не до софизмов.

– Да, я ревную к Шарлю, – сказал он. – Когда я увидел вас вдвоем на велосипеде, так близко друг к другу, таких веселых и счастливых…

Когда целомудренное возмущение не возымело успеха, Алиса инстинктивно ухватилась за другой прием, более сентиментальный и, возможно, более искусный.

– Да вы же сами говорили, что больше всего на свете хотите видеть меня веселой и счастливой!

– Стало быть, я ошибался, – холодно парировал Жером. – Да, я хотел видеть вас веселой и счастливой, но со мной. А не с Шарлем.

В ту же минуту ему самому стали очевидны эгоизм и жестокость его фразы. Одним взмахом щетки Алиса опустила волосы на лицо, так что теперь он не видел ни ее выражения, ни, как знать, может, даже и слез. Наступило молчание.

– Я не понимаю. Я не понимаю вас, Жером, – прозвучал наконец голос из-за черной портьеры волос. – Разве не вы поручили мне убедить и для того соблазнить вашего друга? Разве не вы сами все спланировали, не вы привезли меня сюда? И отправили в лес с мужчиной, имеющим репутацию бабника? Даже если он по простоте душевной и проколол шину, чтобы понюхать мои волосы, это пустяк в сравнении с тем риском, на который вы меня обрекли, отпуская с ним вдвоем! Вы чудовищно несправедливы, Жером, несправедливы и неблагодарны.

Откинув волосы, она поспешно вышла из комнаты, так что Жером не успел разглядеть, были ли на ее лице следы слез. Она совершенно права: он глуп, гнусен и низок, он злился на себя безмерно. Четверть часа он укорял себя и распекал и только потом, все еще пристыженный, спустился к ним в гостиную. Как человек рассудочный, Жером в общем-то никогда не доверял своим впечатлениям, ощущениям, опасениям или страхам. Он верил только в разум и логику, и это ему уже дорого обошлось.

Алиса и Шарль сидели на ковре перед камином и играли в кункен. Смех Алисы поначалу успокоил Жерома, опасавшегося последствий давешней сцены, но затем, тотчас почти, вызвал новый приступ ярости.

Да что же с ним такое происходит? Только что он десять минут терзался от стыда и угрызений совести, перебирая в уме свои идиотские обвинения. В эти ужасные минуты он был готов отдать все, лишь бы не видеть Алису расстроенной, не думать, что понапрасну причинил ей боль – для него не существовало худшей муки. Но теперь, когда он слышал ее смех – доказательство того, что она не расстроена, – он не только не успокоился, но и готов был отдать все, лишь бы найти ее рыдающей где-нибудь в углу и утешить самому. Попросту он не мог перенести, что Алиса смеялась, в то время как они, можно сказать, находились в ссоре.

– Вы плохо выглядите, Жером, – сказала Алиса, оборачиваясь к нему и глядя на него совершенно спокойно, будто ничего не произошло. Он поспешно опустил глаза, дабы она не поймала его взгляд, как ему представлялось, взгляд ненормального, психически больного.

Они продолжили кункен, не обращая больше внимания на его бледность, и смех Алисы звучал теперь каждые три минуты в ответ на вздор, изрекаемый окончательно потерявшим голову Шарлем: опасный игрок, прославившийся в Альпах и Дофинэ своей бесстрастностью и дерзостью при игре в покер (и вообще в карты), он играл сейчас, как четырехлетний ребенок, притом не слишком способный для своих лет. Он, разумеется, проигрывал, но это его нисколько не огорчало, потому что Алиса смеялась, а для того, чтобы соблазнить женщину, как он полагал, ее надо сперва рассмешить. Средство в самом деле эффективное, хотя Шарль при своей наружности мог бы обойтись и без него. Тем не менее он продолжал строить из себя смешного чудака, представая в своих рассказах этаким простачком, которого бросают и обманывают женщины и обставляют мужчины и который вечно остается в дураках. Такой образ придавал ему особый шарм по контрасту с его внешностью, и в его наигранной невезучести было что-то неотразимо привлекательное.

Итак, Алиса смеялась, она потягивалась, как кошка у огня, ложилась на ковер, скидывала туфли, будто находилась в доме, где провела свое детство. Жером, привыкший видеть ее забившейся в угол комнаты и проходящей по коридору с затравленным видом побитой собаки, Жером дивился ее повадкам довольной кошки, беззаботной, игривой, кошки, что гуляет сама по себе, словом, что там говорить, счастливой кошки. Он никогда ее такой не видел. Трудно поверить, чтоб этот дом с его псевдодеревенской и псевдостилизованной мебелью, собиравшейся родителями, дедами и прадедами Шарля с неизменным катастрофическим отсутствием вкуса, мог хоть в какой-то степени стать для Алисы уютным коконом. Здешняя обстановка представляла собой уродливую и претенциозную коллекцию хлама, которая хранила некоторую прелесть разве что для того, кто, подобно Шарлю и ему самому, знал ее с детства, то есть хранила прелесть воспоминаний, но никоим образом не могла внушить сегодня очарование новизны. Между тем Алиса с самого утра не переставала меняться: Алиса не боялась, Алиса не стучалась к нему в комнату, не приникала больше к его плечу, не брала его руку, не держала ее чуть дрожащими руками, время от времени сжимая изо всех сил, как сжимает бревно или доску утопающий, цепляясь за жизнь. Алиса больше не боялась войны и не говорила о ней, Алиса изменилась, изменилась до неузнаваемости в один день. Но могут ли сутки, проведенные в деревне, преобразить чувствительную, напуганную, скрытную, мягкую и нежную женщину? Могут ли они сделать ее другой женщиной, еще более скрытной, но дерзкой, веселой, ироничной и независимой? Нет, не могут, ни этот дом, ни Шарль Самбра, уже с уверенностью твердил себе Жером, невзирая ни на что, невзирая на инстинктивную ревность, примитивную ревность самца, – нет, Шарль не может изменить Алису, самое большее, он может ей понравиться, может взять ее у него в один прекрасный вечер, но не здесь и не сейчас, когда Жером живет у него в доме. Этого и Алиса не допустит из уважения к нему. И где-нибудь в поле не может, потому что Алиса не из тех, с кем спят в поле. Следовательно, он ничем не рискует, не рискует ничем, кроме недостатка внимания со стороны Алисы. А внимание – оно возвратится само собой, как только они снова погрузятся в борьбу, в угрюмую ночную схватку, в сточные канавы и тоннели, словом – в Сопротивление, куда, как он теперь понял, он обязан был ее вовлечь: не для себя, а для нее, для того, чтобы она снова стала самой собой, такой, какой должна быть, какой была все эти три года, когда он любил ее любовью, которую сегодня, возможно, ощущал еще сильней. Он поведет ее за собой, он сумеет уберечь ее от всего. Кроме как от нее самой… разумеется, хотя именно от нее самой он ее уже однажды спас. Жером спас Алису от тоски – неужели не сможет он спасти ее от легкомыслия?