И переполнилась чаша - Страница 12

– Да нет же! – воскликнул Шарль, разворачиваясь на сто восемьдесят градусов. – Уверяю вас, нет…

– Пожалуйста, отвернитесь! – взмолилась Алиса. – Вы-то загорелый, то есть, можно сказать, одетый, а я чувствую себя обнаженной и отвратительной, только не смотрите на меня: мне стыдно.

– Это пройдет, – сказал Шарль, снова погружаясь в созерцание водоема. – Обязательно пройдет! – прибавил он с жаром. – Если хотите, я лягу вон там, за кустами, вы будете полностью скрыты, невидимы.

– Ах, будьте так любезны, – проканючила она жалобно.

Шарль пробрался сквозь заросли, царапаясь о ветки и чертыхаясь вполголоса.

– Я ушел! – прокричал он. – Я вас нисколько не вижу. С вами очень весело купаться…

– Извините, – отозвалась Алиса. – Я не знала, я не задумывалась: я ж бледна как смерть и костлява в придачу.

Так, значит, она не задумывалась о форме и цвете своего тела, ликовал про себя Шарль. Вот уж, право, жалкий любовник этот Жером!.. Женщины, которых обнимал он, Шарль, выходили из его объятий уверенными в себе, уверенными в том, что они желанны и искусны в любви, даже если это было неправдой или перестало быть правдой. Помимо физического влечения, Шарль испытывал к женщинам душевное расположение, а потому многие из его похождений, которые Жером приписывал его дурному вкусу, объяснялись скорее избытком доброты; кроме того – и в этом одна из причин его популярности, – он любил чувствовать и всегда чувствовал «после» искреннюю благодарность, приводившую к тому, что он даже иногда возвращал изумленных и растерянных мужей в постели своих любовниц, так что мужья в конечном счете оказывались более польщены, нежели озлоблены тем, что им наставил рога Шарль Самбра. Короче говоря, теперь он не сомневался в том, что бедняга Жером заслуживает поражения, грядущего поражения, поражения возможного. Шарль уткнул лицо в руки и постарался думать о чем-нибудь другом.

В самом деле, очаровательный мужчина, думала Алиса, укрывшись за кустом акации и миллиметр за миллиметром стягивая с себя банное полотенце. Лежа, она находила себя чуть менее уродливой, чем давеча, когда стояла, дрожа, в тени за деревом. Она знала, что прежде была красива и что, вероятно, и сейчас еще недурна, но красота эта стала для нее абстрактным понятием. Она так долго, так яростно ненавидела и презирала свое лицо в зеркале, что и тело тоже стало казаться ей гадким, она лишь последние три месяца стала без отвращения погружаться в ванну. Разумеется, Жером считал ее красивой, но Жером любил ее, любил безумно, любовью, так долго по ее желанию остававшейся платонической, что теперь, несмотря на всю страстность своего любовника, она воспринимала его объятия лишь как концентрированное выражение его чувства, вернее, их чувств, ведь она не любила никого на свете, кроме Жерома, только он придавал ей сил, только его отсутствие огорчало ее. Алиса и представить себе не могла – и никто из ее знакомых не мог, – что мало-мальски чувствительная женщина способна жить и по своей воле заниматься любовью с мужчиной, не любя его, кроме случаев мелодраматической физической страсти, какие описывают в романах и которая Алисе – в этом она нисколько не сомневалась – не грозила.

Жером, как ни странно, был очень чуток к ее физическому наслаждению, внимателен к ее реакциям и притом слишком чувствителен к состоянию ее истерзанных духа и сердца, которые он сам так долго лечил, и оттого ее тело (ее дикая, животная плоть, игравшая когда-то и так давно умолкшая) не пробуждалось в их любовных утехах. Ну а если это была не страсть, не необходимость, что, как не любовь, заставляло ее разделять жизнь и ложе с человеком, глубоко ею уважаемым? Она не находила ответа, потому что ответа не существовало. Мыслимо ли, чтобы женщина из одной только ненависти к себе позволила обожать себя мужчине, который не был ей мужем, чтобы из одного только болезненного страха окунулась в то, что на языке обывателя называется развратом. Однако Алиса не могла не ощущать себя виноватой в апатии и немоте своего тела, когда ее сжимал в объятиях страстный и полный сил мужчина, озабоченный тем, чтобы она разделяла его удовольствие. Увы! – вздыхала она, полагая, что уже больше никого не любит и, наверное, не может любить такой любовью.

Иногда – и она себе в этом сознавалась, – иногда она готова была все отдать за то, чтобы Жером не был ночью тем, кто в течение многих месяцев был так необходим ей днем, чтобы он перестал наконец быть таким преданным. Самка, вульгарная, непристойная самка, просыпалась в ней, когда он задавал ей иные вопросы в форме мольбы; однако она не припоминала, чтобы ей когда-либо доводилось уступать требованиям и желаниям этой самки, которую она от ярости и стыда кусала за руки и запястья, будто бы они принадлежали не ей, а совсем другой женщине. Могла ли она подозревать, что только появлявшиеся на другой день синяки от укусов и придавали надежду Жерому. Они, как ему представлялось, служили единственным свидетельством, единственным доказательством наслаждения, смутного, неосознанного, но достаточно сильного, коль скоро оно заставляло ее кусать себе руку, заглушая стон, которого он, наверное, просто не расслышал.

Зато Алисе нравилось спать, прижавшись к длинному телу с почти лишенной растительности, чересчур нежной для мужчины кожей; ей нравилось к нему прикасаться, нравилось его тепло, нравились волосы и голос Жерома, его светлые глаза, выражение его лица, то детское, а то старческое, нравилась абсолютная доброта, которую она читала в его глазах, и смиренная любовь к ней. Алисе было хорошо с Жеромом, с ним она никогда не испытывала ни стыда, ни страха, он никогда не причинял ей боль, никогда не изменял. С годами это становится единственным, чего мы ждем от близкого человека, говорила она себе, и, если подумать, это даже непомерно завышенное требование.

Стояла небывалая жара, солнце палило немилосердно, угрожающе, подставлять ему спину было опасно. И он, и она перевернулись лицом вверх, будто распятые в одинаковых позах, руки и ноги врозь, и точно невидимыми цепями прикованные к пахнущей пылью, травой и горячей землей почве. Сами того не зная, они лежали головой к голове, разделенные только душистым зеленым кустом акации. Шарль, который во всяком другом случае целое поле ополз бы по-пластунски, лишь бы до мелочи разглядеть объект вожделения, сейчас ни о чем таком не помышлял. Он был вконец измучен пастисом, волнениями, поездкой на велосипеде и нынешней комичной ситуацией. Сердце его билось, струйка пота текла с затылка вдоль шеи на плечо, за ней другая. Перед глазами мелькали желтые и красные пятна, красные и желтые, потом только красные, потом только желтые в зависимости от того, сжимал он веки или расслаблял. Ему казалось, что он плывет с закрытыми глазами и слипшимися от пота волосами, расслабленный, но чуткий, чувствующий поверхность земли, поверхность своей кожи, поверхность своего сознания: этакое незрячее, обуглившееся на солнце, удовлетворенное животное – да, как ни странно, он чувствовал себя удовлетворенным. Из молчания его и Алисы вытекала уверенность, твердое ощущение согласия. То была не ложная слепая уверенность несчастного влюбленного, зиждущаяся только на том, что она ему жизненно необходима, то была холодная, рассчитанная, абстрактная уверенность вдохновенного игрока.

Шарлю Самбра, разумеется, не впервые доводилось испытывать предчувствие, но он впервые относился к нему так внимательно и с таким доверием. Последняя мысль взволновала его, он почувствовал необходимость встряхнуться морально и физически, вскочил на ноги, подбежал к берегу и бросился в ледяную воду. Сначала ему почудилось, что его ударили кулаком в солнечное сплетение, затем – что тысяча пираний гложут его со всех сторон, и наконец – что его кидают связанного в раскаленную печь. Энергично взмахнув руками и проплыв два метра, он с глухим стоном выскочил из воды так же быстро, как нырнул в нее, дрожа от запоздалого ужаса. Жером был совершенно прав, вода слишком холодная. Помереть можно.