И переполнилась чаша - Страница 10

Он уселся рядом с Жеромом, словно переутомившись от своей речи. Действительно, за все время их знакомства это был самый длинный монолог, который Жером слышал от Шарля. И самый интересный тоже – Жером вынужден был это признать, хотя он и не пришелся ему по вкусу.

Единственный ресторан в Формуа помещался в гостинице «Современный заяц», на площади перед церковью. Шарль обедал там ежедневно с толстяком доктором Контом и хозяином гостиницы Флавье. Купив заведение, Оноре Флавье предполагал сохранить его первоначальное наименование «Современный отель», но жена его непременно настаивала на «парижском» названии «Прыткий заяц», так что в конце концов он уступил и начал перекрашивать вывеску. Но тут жена возьми да и погибни глупейшим образом под колесами автомобиля, он с горя забыл про вывеску, а после привык. «Современный заяц» предлагал посетителям приличный, но не более того, стол, а в смысле современности – ровным счетом ничего. Стены держались на честном слове, и только редкий заблудившийся турист отваживался тут заночевать.

В тот день подавали форель, одно из любимых блюд Шарля, тем не менее и доктор, и хозяин были изумлены его появлением в обеденное время.

– Что ты здесь делаешь? – спросил доктор: в свои семьдесят лет он даже самого Шарля перещеголял по обилию воспоминаний о былых похождениях. Жерома и Шарля он знал еще мальчишками, разговаривал с ними отеческим тоном, и Шарль это очень ценил. – Обедать пришел?

– Обедать, – лаконично, по своему обыкновению, ответил Шарль. – Пожалуй, Флавье, я б выпил пастиса.

– Пастис на тебя плохо действует, – начал было Конт с укором, но решительный вид Шарля остановил его: тот был явно не в духе.

– А что твои гости? – продолжил Конт. – Да, да, Жером и эта женщина! Старик Луи сообщил мадам Клейе, та рассказала Жюлю, он – своей жене, а та – моей. Как поживает Жером?

– Хорошо, – сухо отвечал Шарль. – Заходите как-нибудь вечерком, выпьем по стаканчику, завтра, послезавтра.

– Так почему же ты обедаешь здесь?

– Чтобы оставить их в покое, – рявкнул Шарль, не сдержавшись. – Некоторые люди любят покой, понятно?

Флавье принес стаканы, расставил их, сопровождая свои действия смешком старого пьяницы, хлопнул обоих приятелей по спине, да так, что они чуть не стукнулись подбородками о стол.

– Что, ребята, – засмеялся Флавье, – повздорили уже? А правда, Шарль, что у тебя в доме появилась неотразимая красотка?

– У Жерома, а не у меня, – прорычал Шарль.

– Что ж, жаль Жерома! – сказал Конт. – Она тебе нравится? Хороша собой?

– Недурна, – отвечал Шарль и, опорожнив стакан, за спиной у доктора знаком попросил Флавье принести еще.

– Жаль Жерома, – не унимался Конт, – он рискует лишиться ее в короткий срок, или я ошибаюсь? Ваш с ним кодекс еще действует?

– Понимаешь, – Шарль начал понемногу расслабляться, – понимаешь, может, еще она меня отвергнет, вот чего я боюсь.

Пастис всегда действовал на него оглушающе, и, залпом осушив второй стакан, Шарль вдруг почувствовал себя размякшим, умиротворенным и пьяным. Утро не задалось, чудовищным образом не задалось: сначала из-за него рыдала Алиса, потом он своим ворчанием довел до слез секретаршу, а потом наверняка и Брижит, тогдашнюю свою подружку, поскольку не пожелал разговаривать с ней по телефону. К удивлению всей своей конторы, он набросился на какие-то старые изнуряюще скучные счета и в порыве мазохизма позвонил домой сказать, что работы много и он не придет обедать. О чем, впрочем, тотчас пожалел. В результате и очутился на этой старой террасе со старой мебелью, покрытой облупившейся зеленой краской, в обществе своих неизменных заурядных собеседников. Жером прав: он, Шарль, не интеллектуал, невежда, мещанин. Работа у него скучная, такие же любовницы, такие же развлечения; предел мечтаний – поехать в Париж, фанфаронить в борделях, выставлять напоказ и тратить заработанные на башмаках деньги. Действительно, в самом деле, Жером прав. Жизнь его начисто лишена величия, лишена всего того, к чему они стремились, будучи лицеистами и студентами. Полумертвый живчик – вот кто он такой! Единственное, что имело ценность в его жизни, единственное, что было в ней возвышенного и ради чего он был готов на возвышенные поступки, – это лицо женщины, появившейся накануне. Лицо, совершенное по красоте и изяществу. Он вскочил с места, поглядел на опешивших Конта и Флавье – те уже занесли вилки и устремили было взоры на блюдо золотистой форели.

– Что с тобой? – спросил Конт. – Форель не нравится?

– А вдруг она уедет? – глядя в пространство, произнес Шарль.

– Я буду потрясен, – ответил Конт.

– Какой же я идиот! Она, может статься, уедет завтра, – продолжал Шарль. – А может, она уже уехала, может?.. Я ведь не знаю… Я идиот, простите, извините меня, – протараторил он и бросился к двери, оставив обоих приятелей сидеть с поднятыми вилками в знак полнейшего изумления и с такими же, как у него, вытаращенными глазами.

На свежевыровненную гравиевую площадку перед своим домом он въехал чересчур лихо, хотя и эффектно, затормозил в последний момент и едва не раздавил задумчивого павлина, поубавив ему таким образом спеси и перьев. Луиза, ломая руки, выбежала из кухни, подхватила незадачливую птицу, а в дверях показались перепуганные Жером с Алисой. Лица всех троих, ошарашенные и удрученные, показались Шарлю потешными донельзя, за исключением разве что лица Алисы, да и то не совсем. Входя в гостиную, он уже помимо своей воли смеялся.

– Интересно, так же ли быстро вы среагируете, если подкатит СС!

Он старался сдержать приступ безудержного смеха, старался не смотреть на них, но Жером оказался на его пути и наклонил к нему свое лицо.

«Не хватало еще, чтоб этот кретин меня поцеловал!» – промелькнуло в воспаленном уме Шарля, но Жером уже медленно, неправдоподобно медленно, как виделось Шарлю, распрямлялся.

– Да… ты выпил, – холодно произнес он. Строгий и справедливый тон врача, выносящего диагноз, окончательно взвинтил Шарля.

– Ну да, да, выпил…

Он повалился на диван и залился безумным смехом, хохотал до умопомрачения, чуть ли не до обморока – так ему самому казалось. Он никогда так не смеялся, по крайней мере, очень давно. Какой тон, боже, какой тон, и движение тоже: лицо склонил озабоченно так – и чуть презрительный приговор человека далекого, чуждого всему этому… Ох! Надо бы успокоиться, он изнемогал, он задыхался, сердце готово было лопнуть, и бока сжимались до боли, надо бы прекратить смеяться! А Алиса, что подумает Алиса? Да плевать на Алису, плевать на Жерома, плевать на себя самого, на СС, на маршала Петена и на Дю Геклена, на все плевать! Одна такая минута стоила всего, служила оправданием целой жизни, всей жизни, оправдывала и благословляла все катаклизмы на земле, и все тревоги, трагедии, смерти казались ничтожными, ничего не значащими. Все отлично, все прекрасно и нереально, если вдуматься, во всяком случае, ничто не могло устоять перед коротенькой фразой Жерома: «Да… ты выпил». Особенно если учесть, что он не вложил в интонацию ни вопроса, ни возмущения, ни даже укора – в конце фразы стояла точка, всем точкам точка. Точка холодная и окончательная в своей холодности. Только вот – бог мой, опять его разбирало, какая глупость, каким он выглядел дураком! – как он мог подумать, что Жером хочет его поцеловать! Что за безумие! Какая безумная мысль! Жером в тенниске, с чисто выбритыми щеками, бросающийся к нему на шею в присутствии Алисы! Жером, милейший Жером, да как бы он его поцеловал? Он ведь втянул воздух, аккуратненько к нему принюхался, прежде чем ему открылась страшная истина: «Да… ты выпил». О боже, надо подумать о чем-нибудь другом, но уж больно смешно.

– Жером, повтори, пожалуйста, – тихо простонал он, снова усаживаясь на диван и приоткрывая глаза, полные слез, – он чувствовал, как слезы текут у него по щекам, чувствовал, что он смешон, но это ему было совершенно безразлично.