И будем живы - Страница 45

Несколько чеченцев, одобрительно покивав головами, пошли к своим «жигулям» и «москвичам». Кое-кто потоптался в нерешительности, но последовал за наиболее благоразумными. Человек пять продолжали стоять на обочине дороги, ожигая взглядами спины направившихся к автомобилям бойцов. Командирская тройка прикрытия, будто невзначай, подвинулась так, чтобы, рискни кто-нибудь напасть на их товарищей, не зацепить своих и рассевшихся по машинам гражданских.

Двое из гаишников направились к оставшимся чеченцам. Обнялись с одним-другим: родичи нашлись, или знакомые. Заговорили, посекундно поглядывая в сторону омоновцев. А пожилой старшина к Мадине подошел. Сказал ей что-то негромко, сочувствующе. Та отозвалась резко, не в силах сразу остановиться. Старшина укоризненно головой покачал. Из машины, возле которой загорелся весь этот сыр-бор, с водительского места выбрался старик, все это время молча сидевший за рулем и безучастно глядевший перед собой. Посмотрел на женщину, и та замерла на полуслове. Захлестнула лицо краем черного вдовьего платка, полезла в машину. Старшина почтительно перед стариком дверцу старенькой «копейки» придержал. Тот кивнул строго, проговорил что-то. «Иншалла», — ответил старшина.

Через несколько минут дорога опустела.

— Кто старик этот? — спросил Змей у старшины.

— Свекор ее. Она у него в доме живет. Раньше у них большая семья была. Брат ее мужа тоже погиб… Теперь только старик остался, она да старшая невестка с детьми.

— Да, воспитает она с невесткой племянников, а старик внуков… Получается: подрастут пацаны, и начнем по новой воевать?

— На все воля Аллаха!.. Может быть, старики не захотят, чтобы война продолжалась. Правда, сейчас их одни женщины да родные дети слушаются. А те, кто воюют, только командирам подчиняются, а то и вообще каждый сам себе эмир. Много еще будет крови. Не надо это было начинать. Моя бы воля, я бы нашего Дудаева и вашего Ельцина на двух концах одной веревки повесил.

— Хорошая идея, — мрачно усмехнулся Змей, — жаль, исполнить трудно. Особенно вторую часть. Одно греет: перед Богом всем ответ держать придется. И надеюсь, что им — в первую очередь. А пока спасибо. Давай и дальше так работать будем.

— Хорошо, командир.

Опять я сорвалась. Нельзя так. Не нужно к себе внимание привлекать, пока время не пришло.

И ведь ничего особенного этот кафир не спросил.

Глупость спросил:

— Больше никого в машине нет?

Будто так не видно.

Но не могу я их голоса слышать. Их глаза видеть. Не могу! И удержаться не смогла.

— Некого больше возить, вы всех убили!

Что же он ответил? В голове до сих пор туман. В ушах звенит, перед глазами стеклянные червячки плавают. Старики говорят, это от крови — в глазах.

А… вот что… На черный платок поглядел и сказал:

— Значит, не всех, раз воевать продолжаете.

Герой. Победитель. Пес кровавый. Думал, я о муже своем сказала.

Нет. Муж не воевал с вами. Потому что не успел увидеть то, что мне выпало. Пощадил его Аллах. Забрал раньше. Я бы с ним судьбой поменялась. Свою память, что огнем горит днем и ночью, на его рак с великим счастьем обменяла. Я бы тогда до последней минуты Аллаха благодарила. Всем, кто со мной прощаться пришел, улыбалась бы, добрые слова напоследок говорила.

А теперь не помню я таких слов. Забыла их все. Потому что другое помню. Вот оно, снова наплывает черной волной, душит, сердце давит.

— Почему так? За что так?

— На все воля Аллаха, — ответил отец{По чеченской традиции старшего в роду мужчину называют отцом все члены семьи.}. — Есть мудрая книга. Там все давно сказано:

Будь я проклята! Почему?! Почему я оставила их?! Почему не была с ними?! Я бы все сразу поняла. Я бы бежала из дома, как безумная лань, бросив все и только прижимая их к себе. Их, моих кровиночек, кусочки сердца моего, плод жизни моей! А если бы не успела, то осталась бы вместе с ними. И мы были бы сейчас вместе.

Тяжелы весы мои… Но есть ли ты, дарующий мне надежду на избавление от этой боли?!

Прости меня, Всевышний! Я — всего лишь слабая, обезумевшая от горя женщина.

И все же теперь я знаю свой путь.

Во время того разговора в доме Ахмеда Ризван все же сумел ее убедить, что от нее будет гораздо больше пользы, если она останется на легальном положении и станет оказывать помощь тем, кто вынужден будет скрываться.

Все получилось так, как он и говорил. Ни элитные подразделения, ни национальная гвардия, ни ополчение, ни тем более многочисленные группы самодеятельных мстителей не смогли устоять перед натиском ожесточившихся после страшных потерь, освоившихся в уличных сражениях, сорганизовавшихся федеральных сил.

Немалую роль сыграла и жестокость многих из чеченских командиров и их бойцов, не гнушавшихся расправой над пленными, дикарскими, изуверскими пытками живых и надругательством над мертвыми. Может быть, они, действительно, хотели сделать войну для русского народа «выпуклой и зримой», как дописался в своих заказных опусах один моральный урод. Но первобытные методы ведения этой войны приводили в смятение только слабых духом. А сильных заставили собраться и воспылать настоящей ненавистью. В первые дни войны в душах большинства федералов доминирующими чувствами были недоумение и растерянность, одолевали вопросы: зачем нужна эта война, и почему попытка навести порядок и защитить русскоязычное население вылилась в такую тупую бойню, в которой досталось всем без разбора. Но с каждой боевой потерей, с каждым новым обнаружением жертв дудаевского террора против русских, с каждым проявлением палаческой фантазии боевиков, нарастало и озлобление среди офицеров и бойцов федеральных сил. Все популярней становилась мысль, что это осиное гнездо нужно выжечь дотла, что все чеченцы поголовно — бандиты либо пособники бандитов. Все чаще и чаще командиры среднего и низового звеньев при постановке боевых задач произносили:

— Вали всех нохчей подряд, потом разберемся.

И «валили».

А многие из их высокопоставленных начальников открыто либо негласно поощряли такую постановку вопроса. Тем более что их больше чем кого бы то ни было устраивала формула: «Война все спишет!» Все: и их бледную организационную немочь, и тотальное тыловое воровство, и мародерство — вынужденное для голодных, ничем толком не обеспеченных солдат, но выгодное и хорошо организованное для нечистых на руку командиров.

Тем же, чья совесть устояла под натиском страшной действительности, приходилось все тяжелей и тяжелей. И с той и с другой стороны в начале войны нередки были проявления простой человечности, когда еще не одуревшие вконец от крови, не имеющие личных счетов с противником люди проявляли благородство и милосердие, пытались снизить накал бойни хотя бы там, где находились сами. Но все чаще они нарывались на жесткие вопросы своих товарищей:

— Чистеньким хочешь остаться? Ты за кого вообще воюешь?

И во всю ширь небосклона над горящей Чечней раскинулось незримое полотнище с написанной огнем и кровью древнейшей формулой:

— УБЕЙ ИЛИ БУДЕШЬ УБИТ!

Уже с середины января федералы все более умело и организованно уничтожали тех, кто так самоуверенно и жестоко расправился с их сослуживцами, товарищами и друзьями в святые и добрые дни Нового года.

Но и с той и с другой стороны каждый выигранный бой, в котором убил ты, становился проигранным, потому что на смену убитому приходил новый боец, горящий мстительным желанием уничтожить тебя.