Хультура речи - Страница 29

Через два дня я написал свой первый рассказ. И послал его в «Юность». А «Юность» послала меня в жопу. Но я уже точно знал, чем займусь. 

— Шо там, мамо?

— Та утро, сынку.

— А-а... А яке воно, мамо, утро?

— Та яке ж... Та так себе... Утро як утро. Як вечер. Тильки батько твой не з роботы, а на роботу.

— А-а... А у мене що, батько е?

— Ну а як же ж! У усих е, и у тебе е. И у мене був. Тильки здох. Ой! Вмер.

— Мамо... А у мене брат е?

— Хто?

— Брат. Брудер по-немецьки. Е?

— Ой, яка вумныця ты у мене! Яка розумныця! Яки слова заграничны знает! Ни, сынку, ни... Немае у тебе брата. Сестра е.

— Хто?

— Сестра е. Ольга. Гарна дивчина така! Як голубка! Як лебедка! Як волшебна птиця, як я не знаю прям хто! Хороша сестра у тебе. Тож вумна. Вже даже сама ботиночки надевае. Така гарна уся. З бантиком. Ось народышься — тоди побачишь.

— Когда?

— Та скоро. Вже скоро, сынку. Числа восьмого.

— А яке сегодня? Двадцать четверто?

— Эге ж! А видкиль ты знаешь?

— Мамо... А давайте сегодня!

— Та ну... Ще ж рано... У тебе ж недовес буде. Та ни!

— Мамо! Давайте сегодня.

— Ни! Мовчи! Рано. Ось як товарыщу главврач каже, от тильки так воно буде. У срок. Як положено. Ты ж у мене не «москвич» — недособранным з конвейеру выходить. Ты ж сынку мий. Перший. Я тоби кохать буду. Я тоби, гуля моя, у ванночке купать буду. Я тоби...

— Мамо... Сегодня.

— Мовчи! Говорун. З пуза ще не вылез, а вже балакае. Спи! Тож мени, оратор подкожный выискался. Чревовещатель. Мовчи и спи давай. Цыцырун.

— Цицерон, мамо. По-итальяньски — Чичеро.

— От горе! От бардак! Невылупнуто яйцо курыцю научае! И в кого ж ты швидкий такий пийшов? Батько вроде смирный. Сестра спокойна. А етот ще там — а вже лялякае, як прыёмник!

— Мамо... А у мене вже зубы е. Два.

— Це шо таке? Шантаж? Ридну маму знутри кусаты?

— Мамо... А пускай я буду Аркадий. В честь Райкина.

— Шо-о-о?! Мовчи! Ныякого тоби Аркадия! Акакий будешь. Понял? От хто маму не слухае — тот за то Акакием буде! Понял?

— А батька як зовуть?

— Виктор зовуть. Все. Спи давай. Акакий Викторович.

— Мамо... Я писатель буду.

— Ага! У кровать. Года два. Потом пройдеть. У всех проходит, у тебе тоже пройдеть.

— Ни, мамо. Я ручкой буду писатель.

— Ага. А як же ж! Ты ж хлопец. У праву ручку взял себе та й попысал.

— Ни, мамо. Мени премию дадуть. Я людей смешить буду.

— Ага. Вон мени вже як насмешил! Ажно животик надорвала. Ажно больненько.

— Ни, мамо. Це я ногами. Мамо! А як же тут выходить? Не видать нычого. Куда мени? Ось сюда?

— Ай! Ой, больно! Ай!

— Значит, не сюда. А куда? Сюда?

— Ой! Ай, больно! Ой!

— Но ведь больше-то некуда. Да, сюда.

— Ай! Ой! Ай! А-а-а. О-о-о. А-а-а!!!

Спасибо.

Вам.

Мама. 

Как меня батюшка учил, поклон сотворила, сапожком топнула, платочком махнула — и лошадкой по горнице! Два круга сделала, гляжу — присмирел гостюшка. Как сестра советовала, на софу присела, прическу поправила и вздохнула томно, аж свечи задула. Как по радио слышала, говорю изысканно:

— А по области — дожди! А вы как находите?

Покраснел кавалер, манишку клетчатую поправил, шляпку фетровую помял, в сапоги смазные глядится.

— Дак, находим... Маманя урагана вот ждет, в огороде за пугалом окопчик вырыла.

— А рейтузы на мне, — говорю, — шведские! Прямо из Женевы, в порту куплены, два часа матроса уламывали, ну да это я к слову...

Он говорит:

— А мне батя женатому коня обещал и сбрую казачью, а неженатого порет по разу на дню, а вчера оглоблей запустил по-отцовски, внука требует, а они на дороге-то не валяются...

Я говорю:

— Губы мне всей семьей красили, три штуки извели, все разные, да батюшка-то еще купит, я у него балована!

Он говорит:

— На медведя вот с братом ходили. Он в земле тихо сидел, пока стреляли. А как матом крыть начали — вылез. Больше не ходили пока.

Я говорю:

— В Москве-то, говорят, ноне редко кто целуется. Чаще за ягодицы хватают, просто живут. Агроном сказывал: поветрие такое...

Тут он встал, плечи расправил, манишку прищучил и говорит:

— Так что будьте моей женой, Авдотья Ивановна! А я за вас и в огонь, и в воду, и в медные трубы, и в бога душу, если надо!

Тут я встала, плечи опустила, рот пошире открыла и говорю:

— И я маме внука обещала! Усатого с гармошкой сразу-то не обещала, а маленького в какашках посулила. Согласная я, и берите руку мою, какая на вас глядит!

А за окном два бати и две мамани плачут и обнимаются. А куры в сарае притихли, молчат, потому что это не их праздник, а наш, а им, курям, испытание Господне и плаха поголовная. А корова себе мумукнула — и дальше себе хрустеть. А кем она там хрустит — это уже не наше пьяное разгульное свадебное дело! 

— Эй, ты, недвижимость! — позвал Степан старуху.

Старуха подошла к нему, волоча кулаки по земле.

— Чего изволишь, батюшка? — спросила она некогда нежным голосом.

— Да так... Просто изволю... — передумав, нехотя сказал Степан и замолчал.

Ему почудились вдруг: заснеженный Папанин, кормящий с руки декабристов; склонившаяся к самой земле бузина в огороде повешенного дядьки; маленький лесной заяц, недоуменно уставившийся на совсем маленького лесного вепря; чьи-то ловкие руки в чьем-то зазевавшемся заду; одинокий, но очень внимательный глаз из-под фуражки с головой Горгоны на околыше; теплые носки на холодных ногах убитого за правду; провалившаяся по уши в грязь единственная приличная женщина в городе; заплеванная сорванцами луна над чисто вымытым домиком пристава; его же, пристава, серебряная цепочка на нем же самом, по ошибке надетая на ногу; маленький щербатый монгол верхом на монгольфьере; серебристый след лайнера на вспаханной им земле; тихий, неразговорчивый мальчик после смерти отца, матери, бабки, деда и, если получится, теток; тонкие пальцы на крышке рояля, они же на полу по всей комнате; сонное чмоканье из берлоги, окруженной партизанами; первые седые волосы в подаренном на память медальоне; розовый младенец у материнской груди в разрезе; семейный натюрморт у камина; всклокоченная борода и кусок губы среди трофеев; бомба с арены в почтеннейшую публику; луковый суп эшелонами через Гоби и Хинган; улыбка канальи на лице светоча; уверенная зрелость, ковыряющаяся в нежной доступности; лимонный сок из горлышка в горло по пищеводу и обратно; саксонская чашечка в двух сантиметрах от пола; пламенный привет из паровозной топки; перекрашенная шестиконечная звезда с отломанным концом; взрыв страстей на пищевой помойке; два фальцета и один дискант с автоматами; шесть мячей в свои ворота на бис; грубого помола народ у захваченного в бою органа; по-праздничному расстегнутые ширинки и удалая песня из канавы; любезные сердцу жареные почки с яйцами; сорок ударов стамеской вместо выстрела; дивная перина за чудесную свинью; злобная собака мехом внутрь и лаем наружу; чья-то добрая зависть из-за могильной ограды — и осеняющий все это двуручным крестом покойный Христос-Пантократор. 

У лошадей лица скорбные, когда покойника везут. Покойник тоже не сказать чтоб сильно улыбчивый лежит. Родственники сзади идут — тоже никто не радуется. Венки, платки черные, у мужиков носы красные от горя. Вдова племяннику говорит:

— Поди, Ваня, глянь, крышку-то не украли?

Тот прибегает, руки трясутся:

— Украли, тетушка! И кутью украли!

Неприятно это, конечно. Дальше идут, скорбят. Мужичок рыжий в самой середке процессии говорит: