Хультура речи - Страница 15

На одной сырой брюкве далеко-то не убежишь. Не кролик же. Хотя... Герр лагерфюрер фон Танн на разводе как-то сказал:

— Ви есть кто? Ви есть жалкий кучка, которий осталься после ваш большой армий. Шайзе. Дрек. Ха унд ха! Ви есть никто. А кто никто не есть, тот не есть. Не кушать. Его сам кушать. Ха-ха! Русский зайка есть волки пайка. Хо-хо! Дер фольклор...

Кто восстал, те легли. Поголовно. Только мы с Сашкой да с мадьяром еще одним просочились. Да Иржи-чех. Да француз. Граф, между прочим. Забыл, то ли Бессемьи, то ли Насвинье. Юркий такой, первый за колючку вылез, когда поляки дизель взорвали. А евреи все легли. Костьми. Самые скелеты были из всех.

Две недели под землей, как кроты. Старуха. Сама нищая. Когда принесет, а когда так. Схрон в лесу. От людей подальше. От собак. От еды. Сашка землю ковырял, ковырял... Потом вдруг как давай жрать! Все, думаю. Сбесился боевой дружок. Обратная эволюция, так сказать. От человечка до червячка. Но нет. Как прочухали — все накинулись. Сла-а-адко. Хер их знает, подснежники там или кто. Цветы, короче. Луковичные культуры. Ногтями землю над собой драли, хватали, не жуя лопали. Интересно вот теперь, если ты луковицу сожрал и у тебя из сраки цветочек вырос, то ты кто? Клумба? Или цветкова мама?

Тиниан? Или нет? Погода отличная, видимость идеальная, но поди-ка тут разбери... Сучара в карту уставился. Контуры, наверно, сличает. Она ж контурная. Без названий. Типа «Раскрась сам и покажи дедушке». Отложил. Значит, не сошлось. Значит, поживем еще. И капитан этот в своей рубке живым еще постоит. «Индианаполис»... Красивое название. Крейсер.

Артык... Некрасивое название. Лагерь. Надо ж! Одну лишь буковку поменяй — и будут тебе пляжи с шезлонгами, костры с песнями да задорные крики маленьких пролетариев. А так... Вышки, попки, урки. Начальнички, собачки, колючка. И срок. Что значит, за что? За измену Родине в извращенной форме в военное время в особо крупных размерах. Потому что с такого-то по такое-то не в рядах ты с оккупантами воевал, а в шайке с хер знает кем. Не партизан ты, а куртизан политический, проститутка, блядь, предатель, наймит вражеский, холуй, полицай! Где свидетели? Где бумаги? А?! Кто докажет, что эшелоны под откос немецкие ты пускал, а не наши? Где написано и подписано, что пули да осколки в грудь да в брюхо от них ты получил, не от нас? А?! Вот свидетели. Вот бумаги. «Сим доношу, что такой-то...» Ты, сволочь! «Сим заверяю, что вышеупомянутый...» Про тебя, падла! С-сиди, с-сука и не вякай больше, пр-ропидор!..

Вставай, брат. Имеешь возможность оправдаться и искупить. Переодевайся. Вон тот танк — твой. Вот этот командир — твой. Вон те бугры на горе — япошкин укрепрайон. Завтра, с рассветом. После артподготовки. А сегодня — на-ка вот тебе, выпей...

...Выпили ссаки ихней горячей по полнаперстка. Потом инструктаж на завтра. Господин полковник Тонука Каноэ, замкомдив, долго не рассусоливал. Задачу поставил тремя словами. Долететь, обнаружить и уничтожить. Последний самолет, последняя горючка, последняя взрывчатка — все нам. Мы обязаны. Ты обязан, Сучара. Боги любят, когда в огне ты падаешь с неба. Ты обязан, Ноутбукэ. Боги знают, что ты знаешь, как надо мстить. Ты должен, русский. Твой бог, если он у тебя есть...

Есть! Он! Сверился Сучара и карту не отложил. Отбросил. Лицо ко мне повернул. Видел я такое лицо. Не раз. И у меня такое лицо. Наверно. Понял тебя, братан, не трать... Он, остров. Он, крейсер. Да, вижу, подходит уже. Привез. Серый, хищный, огромный. Беременный. Даже очень.

— ...Да, оцень много. Сто, двести тысяць смертей. Корабрь привезет, на острове соберут, в саморет погрузят. Необыцьная, не такая, как раньсе, бомба. Церый город убивает. Зенсины, старые рюди. Дети. Допустить нерьзя. Нет. Рюбой ценой уницьтозить...

Сбить. Поджечь. Расстрелять. Со всех сил старается. Как руки, сволочь, трассы свои к нам тянет. Испугался, сука. Боишься, сука. Сдохнешь, с-сука! Держи, Сучара!!! Держи!!! Курс!!! Держи!!! Так!!! Та-а-ак их мать носом в рот!!! Курс!!! Хер с ним!!! Хер с ним, что убило!!! Ты курс держи, братан!!! Ку-у-урс!!! Держи-и-и!!! Бог есть!!! Не фраер!!! Не дрыгайся, братан!!! Не вались!!! Делай!!! Делай их!!! Мужик!!! Один!!! Мудрый!!! Сказал!!! Де...

...лай, что должен.

И будь, что будет. 

...И когда мы с тобой, брат, выбьем из стволов последний нагар, почистимся, помоемся и пойдем гулять по их улицам, ты сам увидишь и удивишься, как богата эта страна, как сильна и красива, как чиста и уютна была, пока не пришли мы с тобой. Как велики стада тучных северных женщин, как они вежливо улыбаются, когда ты задираешь стволом их майки, ища пару крепких грудей, и как слабы их бледные мужчины с портфелями, в которых носят они бумагу, и как мало нас осталось после боев, и как много нужно держаться теперь за груди, чтобы заселить все это мной и тобой. Во имя Великого Милосердного, брат, не надо ссать на него, просто дострели, дети ж смотрят, теперь это наши дети, их светлые глаза потемнеют, и большой черный камень будет в их душах, как и у нас с тобой. Видишь памятник? Они тоже были когда-то воины и ложились грудью на амбразуры, теперь они черви и извиваются, из подствольника не надо, брат, баши сказал гранаты беречь. Ты насмешил меня, брат. Нет, это не их Бог. Их Бога, зайдем в церковь, я тебе покажу. Это Микки-Маус. А этого не знаю, уши тоже большие, наверно, его сестра. Их Бог проиграл войну с Микки-Маусом, они перестали молиться и полюбили смеяться, они забыли, зачем люди показывают друг другу зубы. Да, красиво, я у себя во дворе тоже такой поставлю. Называется светофор. Брось, брат, зачем тебе его голова. Пойдем лучше я покажу тебе супермаркет. Если загнать туда этих женщин, то будет как в раю. Мы с тобой в раю, брат. Мы мертвые с тобой, брат. Не потому что умерли, а потому что родились с тобой такие. Нам не больно, потому что нас много. Нам не страшно, потому что их мало. Мы живая смерть, которая взошла вместо травы и солнца, проросла сквозь их тротуары и небоскребы, которая пришла, откуда они и ждали. Оставь, брат, футбол не наша игра, пойдем дальше, я покажу тебе карусель, ты узнаешь, что такое счастье, и опусти ствол, сейчас они закричат, не стреляй, не нужно, они ведь тоже немного люди, и должен же кто-то оплакать тех, кто смеялся... 

Маленькие лесные партизаны, сто семьдесят человек, ели большую трофейную булку. Булка была высокого качества, сдобная, все были довольны и давились только в шутку.

— Ша! — вдруг сказал командир. — Слезай с булки, немца слышу.

Спрятавшись за недоеденной булкой, партизаны ударили себя по животам, заткнули друг другу все отверстия и таким образом замолчали.

— Ша... — уже тихо сказал командир. Он любил это понятие.

Повинуясь команде, партизаны взяли на изготовку обмотанные полотенцами дубинки и растопырили шаровары, постепенно сливаясь с местностью.

Немец был изможденный, с трудом передвигал ноги и шел совершенно один, если не считать еле плетущихся сзади четырнадцати танков. Плохо подогнанными пальцами он разбрасывал на ходу из мешка противопехотные мины, сам иногда наступая на них и горько плача от осознания того, что все они ненастоящие. Промышленность Германии работала из последних сил, фанерные с виду танки на самом деле были картонными, выданную дивизии на месяц булку украли прямо с платформы партизаны, а грибы и ягоды в лесу порубала развеселая кавалерия Доватора, сброшенная на недельку с парашютами, оркестром, полковой кухней и передвижной выгребной ямой.

— Ку-ку! — прокуковал командир.

На тайном языке лесных бойцов это означало «Ура!». По этому сигналу партизаны обычно лихо выскакивали из-за кустов и били немцев дубинками до тех пор, пока те не сдавались или не отдавали хотя бы половину табаку. Но сегодня был четверг, мирный день, и хриплый голос старой кукушки означал совсем иное. Он означал: «Немца не трогать. Пускай себе, говно, идет. Все равно скоро Курская дуга». К тому же немец со своими полудохлыми танками шел как раз туда, где жили в берлоге два медведя-идиота.