Хультура речи - Страница 10

— Merde! — воскликнул Наполеон. — Проклятая страна! Засраные раки! Чертов Кутузов!

В соседних кустах обиженно крякнули. «Говно французское!» — пробормотал Кутузов, но из кустов не вылез. Он был пожилой человек и действовал с максимальной осторожностью.

— Кто говно французское? — вопросил Наполеон, прекрасный слух которого был отцом многих его побед.

Кусты промолчали.

— А чье говно говорит? — поинтересовался Наполеон, вытягивая из ножен острую жиллетовскую шпагу.

Кусты вздохнули. Затем из них поднялась утыканная ветками седая голова, снова вздохнула и почесалась сморщенной стариковской рукой.

— Шел бы ты отсель, куртизан европский! — посоветовал Кутузов. — Страна у нас дикая. Не ровен час, похлебку из тебя сварим.

Наполеон с удивлением оглядел дедушку-лесовичка и бросил шпагу обратно в ножны. С детьми и престарелыми он не воевал.

— Кто такой? Сусанин? Распутин? — высокомерно спросил Наполеон.

Вздохнув в третий раз, Михайла Ларионыч засучил рукав и издали показал татуировку. Наполеон прочитал и опять удивился.

— Так вот ты каков! — задумчиво сказал Наполеон. Шпага его снова потянулась к руке.

— Дикая страна, ой дикая! — сокрушенно покачал головой Кутузов. — Может, и варить не станем. Может, и сыроедом сожрем, вместе с булавкой твоей.

— Да ну-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у!.. — протянул Наполеон. Непривычный к российской пище, животик его подвел, но шпага его сверкнула в воздухе и, отсалютовав противнику, изготовилась к бою.

— Да ты погоди! — без труда сморщил свое старческое лицо Кутузов. — Давай хоть поговорим немного. Я говорю, чучелу из тебя сделаем и в Политехническом музее поставим. А ты что скажешь?

— Старый пердун! — гордо сказал Наполеон. Он был забывчив и горд. Он понял, что противник вызывает его на словесную дуэль, и не собирался лезть за словом в карман. — Старый одноглазый пердун! Пердун старый одноглазый!

— Пердун, — согласился Кутузов. — Одноглазый, это верно. Да и тот минус три. Это правда. Один-один. А вот ты, батюшка, ногами-то столь короток, что мужскому естеству твоему находиться как бы вовсе и негде.

— Пердун! — пренебрежительно сказал Наполеон. В диспуте он привык обходиться одним аргументом. Остальные ему заменяли неприличные жесты и огромное презрение к оппоненту. — Сын пердуна! Муж пердуньи! Отец двух маленьких пердунят!

— Трех, — поправил его Кутузов. — Трех, батюшка. Сколько у тебя извилин в мозгу, столько у меня и детей. А у тебя детей нету и быть не может, потому что ты, батюшка, — мерин двухвостый. Два-один. И России тебе не видать, потому что глазки зело жиром заплыли. Три-один. И на Святой Елене тебе скучно будет, потому что это остров и кино туда не возят. Три с половиной-один. А кто в Москву со спичками придет — тому весь коробок в зад вобьют. Ха-ха! Пять-один. А кто...

— Умри, старик! — вскричал император. Длинная шпага его сверкнула в лучах воинской славы, а левая, менее короткая, нога напряглась для прыжка. Которого, впрочем, не последовало.

— Огонь! — коротко скомандовал Кутузов, и тяжелая сосновая дубина опустилась на голову французского императора.

Переступив лаптями, молодая русоволосая дубина замахнулась еще раз.

— Отставить! — сказал Кутузов.

Дубина повиновалась и опять замерла в абсолютно древесной позе, ничем не отличаясь от стоящих кругом деревьев. На груди молодого дубины висел скворечник, старые изношенные лапти дали побеги, из прорехи в штанах выглядывали мышки-полевки.

— Маскировка! — молвил, обращаясь к потомкам, Кутузов. — Сиречь военная мимикрия. Сиречь основа всех ратных искусств. Плюс дубина народной войны. Плюс бескрайние просторы. Итого — победа! Сиречь, виктория.

— Ура! — подтвердила дубина народной войны. Она сама была из-под Тамбова, где ходила в учениках матрешечника, который отдал ее вместо себя в солдаты, которыми командовал Кутузов, который с детства не любил французов,

которые похожи на свиней,

что спят в болоте собственных слюней,

что спят и видят куль с чужим добром,

но вместо этого получат в лоб огром-

ный хрен и тридцать два пинка

от русского большого мужика!

И будет далее цвести страна Расея

на тех равнинах, где Господь ее посеял!

Прокричав эту горделивую песню, Кутузов спрыгнул с поверженного французского венценосца и впервые за всю кампанию утер пот. За толстой тушей поверженной лошади французского венценосца кто-то глупый слишком громко захлопнул пасть и икнул.

— Появись! — велел Кутузов.

Обезьянка вышла с поднятыми руками. Сумма гримас на ее личике выражала полное подчинение победителю, огромное желание извиниться и горячую просьбу немедленно обгадить лежащего на земле бывшего хозяина, который вверг ее, честную обезьянку, в столь неудачную войну с таким мощным полководцем. Кутузов с сомнением оглядел ее и покачал головой.

— Иди в жопу! — милостиво сказал он.

Мелко кланяясь, обезьянка удалилась сторону Баренцева моря. Сразу же забыв о ней, Кутузов повернулся к Наполеону. Но тут из-за бугра послышались цокот копыт, визг тормозов и хлопанье дверей.

— Ба-ба-ба! — Пьяненький государь Алексан Палыч вырулил через кусты к полю недавней битвы с рюмкой водки в одной руке и связкой орденов в другой.

Улыбнувшись и отдав честь, Кутузов наклонил шею для орденов и открыл рот для водки.

— На! — сказал государь Алексан Палыч, вливая водку и вешая орден. — На, миленькой!

Наполеон с трудом проглотил водку и потрогал надетые ордена.

Приподнявшись, он вдруг снова увидел Кутузова, показал на него пальцем и заплакал, тряся ушибленной головой.

— Я т-тебе! — погрозил Кутузову его собственный государь.

Кутузов изумился.

— Дык... Спозвольте... — Он изумился еще больше, и единственный глаз его, сойдя с орбиты, вылупился на самого себя. — Я ж... Мы ж...

— А то!!! — гневно закричал пьяный русский император, помогая подняться полуубиенному французскому. — Какой сейчас год, дурень?!

— Ды как какой... Он же...

— Бланманже! — заорал государь, высочайше топая ножкой. — Фаберже! В неглиже! Одиннадцатый год, одиннадцатый! Думать надо, прежде чем бить! Думать!

Он был прав, этот простой, но неглупый русский царь. Попытки опередить историю ничего, кроме смеха, вызвать не могут. Кутузов явно поторопился. Но поторопился и Наполеон.

— Что, трудно было еще годик обождать? — укоризненно спросил его Александр.

Наполеон всхлипнул и прикрыл ордена рукой.

— Не бойся, не отберу... Ну, не плачь, не плачь, хватит! На будущий год приезжай, тогда повоюем. А пока не время. Год не тот. Предпосылок нету. Историки засмеют. Тушь вытри. Учебники, вижу, плохо читал. Мою помаду возьми, дарю. И думать надо почаще. Слабительное принимай. И лыжи сними. Не видишь — лето кругом? Костюм у тебя хороший, за выкройку трех баранов даю. А мы-то, дураки, ширинку застегнутой носим. Как погода в Париже, не каплет? Людовики не беспокоят? Сзади тоже в соплях, на, моим вытрись. Эй, Господи! Браток! Солнышка бы нам! Гулять желаем! Эй, ты, рыжий, сюда неси!

Сверкая засаленной кепкой, из-за бугра вылетел с подносом Ленин. На подносе искрилось гранями целое озеро водки, могучие подтяжки вождя крепко прижимали к телу целую охапку зеленого ворованного лука, узенькие монгольские глазки лучились праздником. Следом за ним, хлопая себя по запыленным бедрам, улыбчивой толпой шли Геринг, Перикл, Бухарин, Софья, полдюжины Пиев, Соломон, три Карла, Гагарин, Микки Маус и Глазунов. Два последних несли на римских носилках Рузвельта. Рузвельт держал в руках портрет Крамарова и улыбался шире других...

— Лэхаим! — сказал Александр Первый и первым поднял свою рюмку.

— Пгозит! — захихикал Ленин и чокнулся с ним налитой до краев кепкой.

— За вас, шановни добродии!! — покачнулся на носилках Рузвельт.

Все выпили и, включая Софью, крякнули. И посмотрели на двух полководцев. Те все еще дулись, не глядя друг на дружку.