Хроники семьи Волковых - Страница 22

— Иди, Стёпа, на фронт. Воюй, смой позор с себя. Будет судьба — останешься жить, как человек. А предателем — всё равно жизни не будет.

Степан ушёл, но Павел о нём сведений не имел. И это тоже ложилось тяжестью на его душу: сам не воюет, да ещё и брат дезертир! Он добровольно пошёл в военкомат, отказался от брони. Как Мария плакала и ругала его:

— Другие на преступление идут, чтоб эту бронь добыть, а ты, дурак, законную имел! Трое детей у тебя!..

Павел утешал её, но был непреклонен. Аня хорошо помнит, как провожали его на вокзале всей семьёй, ведь любили его Волковы, как родного сына. Как подошли к воинскому эшелону — Мария заплакала, заголосила так, что всем стало страшно. Она словно чуяла, что больше мужа не увидит.

Так и случилось. Погиб Павел буквально через две недели, в одном из первых своих боёв, в пешей атаке, от вражеской пули, совсем недалеко от Бутурлиновки. Об этом рассказал семье гораздо позже один из земляков, попавших с Павлом в один полк.

А Мария так до конца жизни и не простила мужу этот добровольный уход на фронт. Не простила эту его смерть, считая, что Павел предал её и детей. Даже говорила Ане много лет спустя: «А я его и не любила». Но нет, это было не так. Просто запеклась в сердце Марии, стала тяжким камнем обида, которую она бессознательно переносила на прежние давние чувства. Аня-то помнила, как жили Нежельские до войны, какая между ними была любовь…

Переживал Павел о судьбе своего младшего брата, стыдился его дезертирства. И, по сути, спас душу молодого парня от вечного позора… Степан попал сначала к партизанам, воевал с ними. Потом влился с партизанами в одну из воинских частей, дошёл с боями до Германии и погиб там в конце войны, погиб как настоящий солдат.

Через некоторое время Аня перешла работать в школу. Там возобновились занятия, нужны были учителя. Школа тоже была железнодорожная, так что продуктовый паёк у учительницы остался таким же, какой был и у экспедитора-сцепщика-стрелочника.

Плохо только, что школа располагалась недалеко от вокзала. Бутурлиновку начали бомбить позже, чем Лиски, но в 42-м году воздушные налёты уже велись в полную силу. Сейчас, в наше время, военными историками установлено, что Воронеж и Воронежская область получили столько авиоударов и бомб, как мало какой другой город Советского Союза… Семья Волковых тогда, в 42-м, этого не знала, но испытала этот кошмар на себе.

Особенно доставалось железнодорожной станции. К тому же за станцией ещё и располагался военный аэродром, налёты на который тоже шли один за другим.

Хорошо, что воздушную тревогу объявляли заранее. Тогда учителя распускали детей по домам — те успевали добегать. Но иногда бомбёжка начиналась внезапно, нужно было как-то спасаться. Аня укладывала своих учеников под парты. Перепуганные дети ныряли туда и затихали, как мышки, вжимаясь в пол. Они зажимали уши ладонями, потому что так свист и разрыв бомб слышался глуше, было чуть меньше страшно. Сама же учительница становилась в простенок между окном и дверью, белая от страха. Но всё же строго следила, чтоб никто головы не поднимал.

Однажды налёт фашистских самолётов застал Аню в открытом поле. Она днём, после уроков в школе, пошла проведать заболевшего ученика. Нужно было пройти окраиной города, вдоль поля к дальним домам. Стоял тёплый день поздней весны, переходящей в лето. Она шла в лёгком платье, с сумкой, полной школьных тетрадок, думала о чём-то приятном, совсем не военном. Она ведь с детства любила поле…

Но тут раздался вой, и появилось несколько бомбардировщиков. Аня была на пустой, совершенно открытой дороге одна. Она застыла на месте, словно заворожённая злой силой, двинуться не могла. Один из самолётов шёл медленнее и ниже других и вдруг стал стрелять. Свист, пыльные пулевые фонтанчики заплясали вокруг девушки…

Самолёты пролетели дальше, к городу. Только тут она очнулась, поняла, что стоит неподвижно, но цела и невредима. «Господи, пронесло…» — успела подумать, как увидела, что один самолёт возвращается. Тот, который уже стрелял в неё, почему-то догадалась Аня. Вой нарастал, но теперь она уже бросилась бежать. Недалеко увидела небольшой кустарник — ей показалось, там будет безопаснее, она укроется…

И вновь пулевая строчка с непереносимым свистом прошила землю рядом, с боку! Огромный, страшный стервятник проскочил дальше, но девушка уже поняла: сейчас развернётся, вернётся, добьёт её со своей немецкой педантичностью! Она изо всех сил бежала к спасительному кустарнику, а «охотник» уже вновь летел к ней, своей цели… И вдруг она споткнулась, упала. Обхватила руками голову, вжимая лицо, всё тело в землю. «Не добежала, не добежала…» — билось в висках, сквозь грохот, свист…

Но вот всё стихло. Аня не сразу поверила, лежала ещё какое-то время. Потом поднялась: самолёта не было — он уходил, догоняя своих. Может, думал, что достал-таки смешную человеческую фигурку, а, может, просто надоело… Аня собирала рассыпанные, испачканные пылью тетрадки учеников, отряхивала грязное платье и плакала от унижения и бессильной злости. Да, она хорошо помнит: не оттого, что чудом в неё не угодили пули, а именно от чувства униженности — на неё охотились, как на какого-то зайца! А когда совсем поднялась, огляделась — застыла в ужасе. На месте кустарника, к которому она так стремилась, дымилась большая воронка! Именно туда угодил снаряд…

Дом Волковых-Нежельских тоже стоял близко от станции — через пустынные поля, на виду. При бомбёжке в самом доме оставаться было опасно. Уже несколько домов на их улице стояли разрушенные попавшими в них бомбами: трубы и печи, обсыпанные пеплом, обугленные остатки брёвен. Одна соседская семья погибла полностью от прямого попадания — кто видел, рассказывал жуткие вещи. Другие уцелели, потому что убежали. Люди, когда начинались бомбёжки, уходили в овраги, в степь, за железнодорожную насыпь. Волковы, всей семьёй, чуть только звучала сирена, бежали к карьеру. Там до войны добывали мел, и там же стоял дом их хороших друзей. Считалось, что в этом доме, под защитой карьерной стены, безопасно. Один отец с первых же бомбёжек заявил, что со своего двора никуда не уйдёт. Он вырыл в огороде себе окопчик и во время налётов прятался там.

Но не всегда и Волковы успевали убежать до начала налёта. Тогда — отец к себе в окопчик, а все — в дом. В один из таких моментов и приключилась история, которую Аня запомнила навсегда, со всеми её страшными подробностями.

Во время неожиданной бомбёжки Мария, держа на руках грудную Лору, стояла в углу, зажатая между стеной и шкафом-горкой. И вдруг Аня видит: сестра сползает по стене на пол, глаза её закатываются, а руки разжимаются. Она успела подскочить и перехватить ребёнка. Вместе с матерью уложили Марию на кровать. У той и раньше побаливало сердце: бывало, хваталась рукой, садилась, пережидая боль, и всё проходило. Но на этот раз Марию скрутил настоящий приступ: сестра задыхалась, лицо синело, теряла сознание. Нужен был срочно врач. Ближайший медпункт — на станции. Но бомбёжка продолжается, и бомбят именно станцию.

Аня выскочила на улицу, как в ад кромешный. Вой авиабомб, взрывы, поднятая пыль — лето стояло жаркое, дождей давно не было. Но страх оттого, что сестра умирает, переборол всё. Она побежала через поле на станцию. Пока бежала, бомбёжка переместилась чуть дальше, к аэропорту — но это всё равно совсем рядом.

Вот и станция… То, что увидела девушка здесь, только-только после налёта, было настоящим ужасом. Развороченные рельсы, опрокинутые разбитые вагоны, горящие обломки, стелящийся дым. Один вагон всё ещё стоял на рельсах, но был без крыши и передней стены. Наверное, раньше в нём перевозили какие-то товары, потом прибили дощатые нары в два яруса, приспособили для людей. Эти люди — пассажиры, — до сих оставались там: груда мёртвых развороченных тел Да, самое страшное — люди, повсюду на этом вокзале. Убитые, разорванные на куски… Нога в ботинке, лежащая просто на земле, врезалась в память на всю жизнь… И живые, уцелевшие люди, бродившие среди этого хаоса в шоке…