Хроника лишних веков (рукопись) - Страница 7

И когда приблизился к ней, то развернулась звезда передо мной огромной кристальной линзой.

И увидел я сквозь линзу круглую планету, на которой не было ни океанов, ни материков. А была она вся покрыта кристаллами прекрасного холодного города.

И не было у той планеты никакого светила, а светилась она сама изнутри холодным хрустальным светом прозрачных зданий.

И видел я только одно темное место на планете. Оно было прямо передо мною и подо мной, на моем пути. Оно было проталиной-водоворотом, из которого поднималась навстречу темная магма и разливалась вокруг.

И я проник сквозь огромную линзу, как проникает поток солнечного света сквозь увеличительное стекло, собираясь в единый луч, в единый фокус. Все мое тело, все мое существо сфокусировалось в луч-поток ясного пронзительного взора на ледяную планету, с которой случилась беда.

Я видел эту беду воочию. Город, покрывавший ледяными узорами планету, стремительно испарялся от напора темной магмы, вырвавшейся на поверхность планеты и разливавшейся во все стороны.

И я летел лучом своего взора прямо в воронку, прямо в кратер…

И увидел я увеличительным взором, что темная магма, разливающаяся из недр планеты и поглощающая ледяные кристаллы огромного города, стынет и распадается на отдельные молекулы и атомы, на коней и меховые шапки. И магма эта была не что иное, как безудержная орда гуннов, гуннов, гуннов, гонимых из недр наверх неведомой подъемной силой…

И вдруг услышал я голос за мной и на миг весь сфокусировался, превратился в знание, что это голос того, кто стоял надо мной там, в пустой Валхалле, кто собрал меня потоком во вселенскую линзу и направил на планету, прямо в воронку извергавшегося гуннского хаоса.

И я услышал слова на неведомом, но ясном языке, которые мне надлежало понять сразу, но познать многим позже:

— Свободный входит в исток. Свободный входит в предел времени.

И в тот же миг я вонзился в воронку…

Время хрустнуло, звонко расплескалось обломками, обожгло. Я вынырнул судорожно, винтом.

Глубина — времени ли, воды ли — была меньше, чем по пояс.

Я открыл глаза и прежде, чем вода, стекавшая с головы, снова залила взгляд, увидел. Берег был рядом, шагах в десяти. По нему вдаль — к темному лесу — прытко убегал человечек, напомнивший мне шамана — весь в лоскутьях шкур и в смешной рогатой шапке, раза в три больше его головы.

Я стоял так, радуясь ледяной мягкой глине под ступнями, нагой, как Адам, и, как Адам, ничуть не противясь своей наготе. Я был очень жив, просто невыносимо жив. Мышцы просили движения, кожу приятно пекло.

Глаза залило с волос, и я закрыл их, зажмурил. Пахло вокруг жизнью — свежей водой, травой и теплым дерном. Где-то тенькала птаха. Как я тут, не открывая глаз, помечтал об огромном белоснежном полотенце, о том, как хватить бы сейчас рюмку-другую, потом одеться поплотней, но легко, прошвырнуться по лесу, посмотреть, где там что по весне успело проснуться, ожить. Круги разошлись, отразились от неведомых берегов памяти — и зарябило… мороз… мутные вагонные стекла… испуганные глаза генеральской дочки… беспомощный саквояж… пробитое пулей стекло… багровое пятнышко на виске полковника Чагина… глаз шамана… боль… Валхалла и одинокий бог Один с мечом, пронзившим глаз кому-то на снегу… мне? Где это все снилось мне?

И тут я хлюпнул носом и чихнул!

Чихом единым создан мир бе!

Вселенная снов и памяти разлетелась в осколки прочь, оставив меня в ясной и блаженной свободе, и, где-то отразившись от небытия кругами-кольцами, вернулась со всех сторон в точку обретения памяти.

Я вытер лицо рукой, открыл глаза и вышел на берег.

На берегу валялись бубен с колотушкой, разнокалиберные кости и трупы. Правда, целый труп был один. Он лежал навзничь у самой воды. Человек лет тридцати, светлый, не брившийся последние несколько дней своей жизни. Он лежал, раскинув руки. Из правой выпал чуть в сторону короткий меч. Прямо из кадыка торчала стрела с черным, как сорочий хвост, оперением.

На то, что осталось от других двух тел, лучше было не смотреть. Их словно только что вынули из крематорской печи, немного не дождавшись, пока начнут от жара рассыпаться кости. От этих останков еще пёрло теплом и духом окалины.

Труп, оставшийся в целости, был одет. Что-то вроде туники-рубахи, заправленной в рыхлые шаровары, подвязанные накрест внизу, у сапог, грубо сшитых из грубой кожи. Еще был серый плащ-накидка… Если бы не торчавшая из шеи стрела и выпавший из руки меч, можно было подумать, что человек прилег отдохнуть у озерца.

Я заметил на его поясе небольшой кошелек… Удивительное прозрение осенило меня — и не испугало. Я просто отвязал кошелек и полез в него так, как лезут в портмоне за документом… выяснить личность.

В кошельке было несколько монет. Они оказались для меня компасом. Великий вселенский компас… В студенчестве я собирал древние монеты. Я разбирался в них. «VALENTINIANUS» — складывались в имя латинские буковки, окружавшие державный профиль. Рим, середина пятого века новой эры. Чего проще и яснее такого адреса!

Я был так жив, что теперь могу уверенно утверждать: те монеты с древним имперским профилем и сейчас в моем воображении куда реальнее, чем ныне передо мною это постороннее окно в лунную ночь Харбина, города-нигде.

Тогда я очень трезво и ясно осознал, что монеты — в ходу и значит все это сейчас, а не тогда. И значит, надо понять, кем я могу быть здесь, где я теперь по-настоящему жив и где в ходу такие деньги… Какой-нибудь странник-путешественник из страны русов… какие русы?! до них еще лет триста… а какие еще варвары сгодятся, раз уж я тут ни как иначе, как залетный варвар… анты? венеты? бес их разберет.

Рассуждения эти, вся эта самоотверженная ирония — лишь игра памяти, фантазия бездвижной харбинской ночи. Мог ли голый, снова начинавший замерзать человечек, провалившийся в чертову дыру, так складно размышлять?

Я попросил у него прощения, у убитого, — и взял себе его одежду и его деньги. За это я пообещал ему похоронить как-нибудь более или менее по-человечески, опыт был далече — в манчжурских снегах за тысячи десяток тысяч верст и полторы тысячи лет отсюда. Я порадовался… ну да, порадовался — лишь тому, что он еще не успел совсем закоченеть, а то бы тащить его к лесу было бы очень трудно… Значит, был убит совсем недавно. Может, в тот самый миг, когда я падал с небес… Я оттащил его от берега, согнул, приподнял, взвалил на плечо и понес, откуда только силы взялись, кто их дал мне взаймы?

Пока я тащил коченеющий труп, в стороне началось еще одно движение. Откуда-то появились и теперь приближались ко мне крепкие мохнатые человечки на коренастых лохматых лошадках.

«Вот и гунны, — подумал я без усилия, поелику все мои усилия тратились на вольную ношу. — Легки на помине».

Я вспомнил уже почти родную Полинезию… Но там меня ждали заранее, я плыл по рекомендации. Я вспомнил Миклухо-Маклая, но г-н Маклай появился на туземном берегу уже готовым божком — в сюртуке, при галстуке и, кажется, с зонтиком. Ничего толкового он здесь мне посоветовать не мог — и я его прогнал, оставшись совсем один.

И я, помимо гробовщика, сделался фотографом… Я хладнокровно, как теперь помнится, наводил глазной фокус и делал в памяти групповой этнографический портрет. Круглые головатые лица, свирепый прищур… Крепенькие всаднички были ладно обернуты до плеч шкурами, схваченными накрест ремнями наподобие портупей; их ноги снизу до жилистых темных ляжек тоже были обернуты кусками шкур и обкручены ремешками. Но шапки были венцом варварского одеяния: на головах высились простроченные бисерными узорами бугры светлой дубленой кожи, а с бугров ниспадали между лопатками широкие кожаные хвосты, отороченные рыжим мехом… И рассыпчатый блеск золота на всем — серьги, браслеты, пряжки, сбруя. Гунны на своем пути очень разбогатели!