Хранитель ключа - Страница 15

Ольга кивнула.

– Я говорил, что вы мне нравитесь? – продолжал Геллер.

Ольга кивнула:

– Да.

– Ну, скажу еще раз. Лишним не будет. Могу повторить и третий раз – гулять так гулять… Вы вдохните воздух на улице. Если не отвлекаться на календарь – чистая весна! Слушайте, у меня есть великолепная идея – а давайте объединимся! Попутешествуем вместе, приглядимся друг к другу. Не будем ни спешить, ни медлить. Но думаю, из нас выйдет отличная пара.

– Объединимся для чего?

– А! Это неважно! Какая-то работа для нас обязательно найдется.

– Нет, спасибо, я предпочитаю работать в одиночестве.

Из кухни через дверную щель в обеденную залу протерлась кошка. Осмотрелась, решила, что сойдет за хозяйку. Прошла затем через весь зал, подошла к столику, где сидели Геллер и Ольга, и не то зевнула, не то беззвучно мяукнула. Понятно было: кошки в этом заведении ловить мышей разучились давно и жили исключительно с подачек поваров и посетителей. Рихард, так чтоб не видела Ольга, показал кошке кукиш. Дескать, уходи, ничего тебе здесь не обломится. Кошка, как ни странно, все поняла и, подняв хвост трубой, не теряя достоинства, отправилась обратно на кухню. Геллер вернулся к разговору:

– Я тоже, как видите, люблю одиночество.

– Вы знаете, меня раздражают такие люди…

Геллер удивленно вскинул бровь:

– Какие?..

– Есть определенный тип людей, которые говорят: «Я люблю одиночество». Но начинаешь вникать в вопрос, оказывается, что у них семья, дети, работа. Эти люди никогда не ели одиночество полной ложкой. Не знают, как это – встречать одному свой день рождения, Рождество с Новым годом. Как жить, когда до ближайшего человека верст двести.

– Вы мне не верите? – Геллер сделал вид, что обиделся.

– Нет, – не стала врать Ольга. – Вы похожи на человека поверхностного. Вам признаться в любви – все равно, что убить человека.

– Уж не пойму, комплимент это или оскорбление… Просто вот такой я есть – стараюсь все решать сразу, брать быка за рога. Если человек мне нравится – я прямо говорю об этом. Если он меня раздражает – сразу стреляю. Ибо, вероятно, я его тоже раздражаю, и он тоже собирается выстрелить…

Ольга промолчала. Сделала вид, что суп с лапшой увлекает ее больше собеседника. Потому говорить снова пришлось Геллеру:

– А в самом деле, чем я плох для вас? Я в воде не тону, в огне не горю!

– Сие есть достоинство сомнительное. Смею заметить, что навоз коровий также не тонет и горит крайне неважно.

– Экая вы злая! Давайте я вас поцелую и расколдую. Вы станете доброй и еще более красивой.

Ольга улыбнулась донельзя печально.

– Не думаю, что поцелуй тут может что-то изменить, тем более ваш.

– А давайте все же попробуем! Ведь поцелуй поцелую рознь. О поцелуе одного человека забываешь на следующий день, о другом поцелуе помнишь всю жизнь, вспоминаешь о нем на смертном одре, рассказываешь про него внукам, детям, если таковые имеются. О некоторых поцелуях ходят легенды.

– Например, об иудином поцелуе…

– Ну зачем вы так, – обиделся Геллер. – Вот на вашем поцелуе я бы смог работать многие месяцы – на самом деле я неприхотлив. Давайте условимся: вы меня поцелуете, а я целую неделю не буду никого убивать без крайней на то нужды. Разве вам не хочется так просто спасти чью-то жизнь? А может, это любовь, поздняя как осень?

– Нет, – покачала головой Ольга. – Это не любовь. Это флирт… Этакая полулюбовь как средство от полуодиночества.

Вновь появился трактирщик. Поставил перед Ольгой чашку чая, блюдечко с нарезанным лимоном и плюшкой. Затем принялся убирать со столов ненужную посуду, протирать их. Геллер, понял, что это дело одной минутой не ограничится. Потому сказал Ольге:

– Простите, я вас оставлю ненадолго.

– Отхожее место на улице, справа за углом, – услужливо подсказал трактирщик.

Геллер покраснел, словно курсистка, попавшая по недоразумению в мужскую баню.

– Странный вы все же человек, Рихард. – В первый раз за разговор Ольга назвала Геллера по имени. – Я вижу, вам проще убить человека, чем признаться девушке, что хочется в туалет.

– Нижайше прошу прощения… Давно хотелось, – оправдывался сконфуженный Геллер. – Но сначала думал посидеть, потерпеть, пока на улице немного потеплеет. Затем ваше представление отвлекло.

– Да идите уже… До весны-то вам все равно не получится дотерпеть.

Нужник, как и трактир, был убогим. И, выйдя из него, Геллер закурил папироску. Пока курил – прохаживался, иногда нюхая рукав кителя. На улице было холодно, но Рихард не спешил. Ему все казалось, ткань пропиталась вонью нужника. И теперь Геллер ждал, пока она хоть немного выветрится. Когда же Геллер вернулся, за его столом никого не было. От девушки простыл и след. В воздухе медленно таял аромат ее духов. Первым делом проверил пулемет – тот стоял на месте. Затем спросил трактирщика:

– А где дама?

– Она изволила откланяться. Расплатилась и уехала.

– Верните мне ее деньги. Немедленно и все до копейки.

В то время копеек в ходу уже не было, но суть фразы оказалась понятна трактирщику. Ему подумалось: сейчас этот посетитель заберет деньги, сам не расплатится… Казалось, совсем недавно трактирщик избежал беды гораздо большей, чем два не расплатившихся клиента. Но и теперь хозяина заведения уколола жадность. Впрочем, все обошлось. Геллер спросил:

– Сколько мы вам должны?

Трактирщик удивился настолько, что даже забыл обсчитать. Впрочем, Геллер не забыл и про чаевые. Еще через несколько минут простыл след и Рихарда. Оставшись один, трактирщик стал пересчитывать выручку. Начал с бандитской монеты, думал, что серебро поддельное, напополам с мышьяком. Но нет, монета была чеканки хорошей. Пересчитал деньги, оставленные мужчиной, – те не выглядели столь надежно, как серебро, но были настоящие. Разложив их перед собой, трактирщик ломал голову: а где же подвох? Неужели в этот день ему удалось получить прибыль? Да, будто так. Но его тут же уколола другая мысль: а вот если бы он не сказал, что девушка расплатилась, этот офицер, вероятно, заплатил бы за двоих. Но что потом? Вдруг он встретит эту даму, узнает, что та заплатила. Уж этот с пулеметом выделит время, чтоб найти трактирщика и показать, что так поступать нельзя. Вырисовывался поразительный вывод: выгоднее быть честным. Хотя бы иногда.

…Неизвестно как крестьяне узнали о приближении сотни. Может, кто-то живущий на выселках в доме сокрытом кустами был разбужен грохотом копыт. И пока эскадрон петлял по дороге, проложенной намеренно серпантином, вестник рванул тропой тайной, короткой. Может, тревогу поднял какой-то бортник, удалившийся от деревни по делам своего ремесла. Сложил костер из веток смолистых, еловых, бросил туда побольше мха для дыма и ушел, спасаясь от беды, все глубже в лес. Как бы то ни было, когда сотня появилась близ деревни, грянул нестройный залп. Толку с него было вовсе никакого – пули вылетели в белый свет как в копеечку. Некоторые зарылись в землю перед эскадроном, другие просвистели над головами наступающих. Затем загремели иные выстрелы. Но стреляли уже не залпом, а как придется: кто когда успеет перезарядить винтовку. Деревня оказывала сопротивление. Крестьян можно было понять. Приходили белые и грабили. Приходили красные – и опять грабили. Появлялись странные люди, без знамен и особых идей, и снова грабили, портили баб. Налетчики понимали, что шанс вернуться в эти края минимален, поэтому грабили бестолково, не оставляя ничего на развод. Те, кто переживал налеты, сначала дрожали как осиновый лист, затем, когда беда была далече, сжимали кулаки. Потом успокаивались, думали: это был последний раз. Должны же они успокоиться когда-то? Но проходило время, и в деревню наведывалась новая беда. Наконец, терпение лопнуло… В конце концов, ружьишко имелось чуть не через дом, многие ходили в леса, баловались охотой. Но это только в книгах дубина крестьянской войны побеждала хорошо обученную армию. В реальности налетчики были готовы ко всему. Закаленные в боях и грабежах, они ждали боя постоянно. Бандиты проживали каждый день как последний, но крайний день этот отодвигали, как могли. Отлично понимали, что их никто не будет любить даже за деньги, и поэтому ненавидели всех. Часто от малейшего шума припадали к гривам лошадей, хватались за шашку, карабин. Били, не глядя, на звук, а лишь потом разбирались – что именно их всполошило. Потому залп в сотне восприняли как сигнал: конники рассыпались лавой и стали гнать лошадей, стремясь быстрей пересечь простреливаемое пространство. Кто-то из крестьян не выдержал, бросил оружие и кинулся наутек. Это было второй ошибкой: бежать бы в леса стоило раньше, когда гонец доставил вести о надвигающейся беде. Порой та или иная пуля била в грудь летящей лошади. Та рушилась в траву, всадники кубарем слетали на землю, но не поднимались в пешую атаку, а били из своих карабинов. И вот лава врывается в село, влетает в улицы, кони перепрыгивают заборы. Мелькает сталь шашек. Кто-то пытается бежать, подымает руки. Но нет, не будет им пощады. За несколько минут сопротивление подавлено, деревня взята. Ее жители были обречены. Их выгнали из домов, лишь немногие селяне успели одеться. Солдаты вытаскивали детей из-под лавок, заглядывали в нужники, протыкали штыками скирды сена. Делали это на скорую руку, знали – все равно кто-то уйдет. А если проверять все тщательно, играть с каждым в прятки, то так и до весны не управиться. Всех собрали в большой сарай на околице. Двери закрыли, поставили часовых. Притащили одну тачанку, лошадь выпрягли, но пулемет навели на ворота. Сотня расходилась по деревне. Кто-то в сарае выдохнул с облегчением: глядишь, еще одну ночь проживем… А там вдруг и отпустят?