Храбрость - Страница 63

Я чувствую, что в этом есть какая-то правда: в поисках матки, тот же проход, из которого он вышел... Он не может достичь этой матки, это правда. Тогда он создает всевозможные вещи: он начинает копать пещеры, строить дома, самолеты. Ты видел интерьер самолета – будет неудивительно, если однажды ты найдешь, что в самолете люди плавают в ваннах с соленой водой. Самолет может дать тебе точно ту же ситуацию, но она не принесет удовлетворения.

Ребенок не знал ничего другого. Мы пытаемся создать максимум удобств: нажми на кнопку, придет стюардесса. Мы делаем все как можно более комфортабельным, но не можем создать такого комфорта, как в утробе матери. Тебе не нужно было даже нажимать на кнопку. Прежде чем ты успевал проголодаться, ты был накормлен. Прежде чем тебе нужен был воздух, ты его получал. У тебя не было совершенно никакой ответственности.

Поэтому, когда ребенок выходит из утробы матери, если он вообще это чувствует, наверное, он чувствует это как смерть. Он не может чувствовать, что это рождение, это невозможно. Это наша идея – идея тех, кто стоит снаружи, – мы говорим, что это рождение.

И снова, снова однажды, после трудов всей его жизни... Ему удалось что-то сделать – создать небольшой дом, семью, небольшой круг друзей, немного тепла, какой-то уголок мира, где он может расслабиться и быть самим собой, где его принимают. Трудно – борьба всей жизни, и вот внезапно однажды он находит, что снова его выбрасывают.

Доктор пришел снова – и это тот же человек, который его ударил в первый раз! Но тогда это было для того, чтобы он начал дышать; на этот раз, насколько мы знаем... Теперь мы на этой стороне, мы не знаем другой стороны. Другая сторона остается воображаемой; именно поэтому ад и рай... всевозможные буйные всплески воображения.

Мы с этой стороны, а этот человек умирает. Для нас он умирает; может быть, он снова родится. Но это узнает только он, и он не сможет вернуться и сказать нам:

- Не волнуйтесь; я не умер, я жив.

Он не мог обернуться в утробе матери, чтобы взглянуть в последний раз и со всеми попрощаться, теперь он тоже не может вернуться обратно и сказать всем «до свиданья», сказать:

- Не волнуйтесь. Я не умираю, я рождаюсь заново.

Индуистская идея о перерождении это не что иное, как проекция обычного рождения. Для матки – если матка думает – ребенок умер. Для ребенка – если он думает – это умирание. Но он рождается; это была не смерть, это было рождение. Индуисты спроецировали ту же самую идею на смерть. С этой стороны это кажется смертью, но с другой стороны... Но другая сторона это наше воображение; мы не можем сделать ее тем, что нам хочется.

Каждая религия оформляет другую сторону по-своему, потому что каждое общество и каждая культура зависит от определенной географии, у нее своя история. Например, тибетцы не могут представить другую сторону холодной – холод внушает страх, холод невозможен. Тибетец думает, что мертвому человеку тепло, в новом мире всегда тепло.

Индиец не может себе представить, что в другом мире всегда тепло. Даже четыре месяца жары в Индии это слишком, но целую вечность оставаться в тепле – ты сваришься! Они не имеют никакого понятия о кондиционерах, но то, как индуисты описывают рай, это почти что комната с кондиционером – всегда прохладно, ни тепло, ни холодно, прохладно. Всегда весна, индийская весна – все цветы цветут, ветры полны аромата, птицы поют, все приходит к жизни; но воздух прохладный, не теплый. Они снова и снова напоминают об этом: постоянный поток прохладного воздуха.

Именно так твой ум проецирует новые идеи; иначе все не могло бы быть по-разному для тибетца, индуиста или мусульманина. Мусульманин не может вообразить, что другой мир будет пустыней – он столько страдал в арабской пустыне. Другой мир это оазис – бесконечный оазис. Не через много миль ты находишь маленький оазис, немного воды и несколько деревьев, нет – сплошной оазис всюду вокруг, никакой пустыни.

Мы проецируем, но для человека, который умирает, это тот же процесс, который он однажды пережил. Хорошо известен факт, что во время смерти, если человек остается в сознании, если он не впадает в кому, он начинает вспоминать весь цикл своей жизни. Он возвращается в тот момент жизни, когда он родился. Кажется важным, что, когда он покидает этот мир, он может окинуть взглядом все случившееся. Всего за несколько секунд проворачивается весь календарь, точно как в ваших фильмах.

Календарь продолжает двигаться, потому что двухчасовой фильм должен охватить много лет... если календарь движется с обычной скоростью, ты просидишь в кинотеатре два года; кто на это способен? Нет, календарь продолжает двигаться, даты меняются быстро. Во время смерти он движется еще быстрее. За одно-единственное мгновение, как вспышка, проносится вся жизнь и останавливается в первом мгновении. Тот же самый процесс происходит снова – жизнь прошла полный цикл.

Почему я хочу, чтобы ты это вспомнил? – потому что твой Бог это не что иное, как страх первого дня твоей жизни, который продолжается до ее последнего мгновения, становясь больше и больше. Именно поэтому человек, пока он молод, может быть атеистом, он может это себе позволить, но по мере того как он становится старше, быть атеистом становится все труднее. Если, когда он приблизится к могиле, окажется одной ногой в могиле, ты спросишь его, все ли еще он атеист, он скажет: «Я это пересматриваю» – из-за страха... что будет? Весь его мир исчезает.

Мой дед не был религиозным человеком, совсем нет. Он был ближе к Греку Зорбе: ешь, пей и веселись; нет другого мира, все это вздор. Мой отец был очень религиозным человеком; может быть, это было из-за деда – реакция, противостояние поколений. Но в моей семье все было вверх ногами: мой дед был атеистом, и, может быть, именно из-за его атеизма мой отец стал теистом. И каждый раз, когда мой отец ходил в храм, дед смеялся и говорил:

- Ну вот опять! Продолжай, трать свою жизнь понапрасну на эти глупые статуи!

Я люблю Зорбу по многим причинам; одна из причин в том, что в Зорбе я снова нахожу своего деда. Он так любил поесть, что обычно никогда никому не доверял приготовление пищи; он готовил сам. За свою жизнь в Индии я гостил в тысячах семей, но никогда не ел ничего вкуснее стряпни моего деда. И он так любил готовить, что каждую неделю давал пир для всех друзей – и готовил целый день.