Храброе сердце Ирены Сендлер - Страница 17

– Тайм-аут, тайм-аут! Мне кажется, что им происходящее тоже должно было казаться нереальным. Будь я на их месте, мне бы мысль о том, что меня могут в любой момент уничтожить, тоже казалась бы невозможной.

– Слухи ведь ходили разные, – сказала Меган. – По-моему, люди готовы цепляться за любую надежду. Так, может, и пани Рознер надеялась. Я имею в виду, что человеку надо во что-то верить. И уж никак не в собственную смерть, смерть своих детей и родных. Им было просто необходимо думать, что…

– Вы обе правы, – сказала Сабрина. – Людям было очень непросто принимать такие решения. Мне кажется, пани Рознер сначала отказалась бы, но в конце концов поняла бы, что надежды нет. Она увидела бы, что других вариантов нет… что ей необходимо сделать немыслимое… что ей нужно отказаться от детей, чтобы спаси им жизнь. Я думаю, именно так и надо написать эту сцену.

Лиз опять схватилась за голову:

– Делайте как хотите!

Через два часа окончательная версия сценария была уже готова.

Но кто же будет играть Ирену? Девочки, казалось, боялись поднимать этот вопрос, чтобы избежать ссор и споров.

Сразу после утверждения сценария сами собой прекратились споры, а Меган даже сказала Лиз, какой «позитивной» она стала и как хорошо им работается вместе. Лиз, однако, продолжала беспокоиться, что Меган будет претендовать на роль Ирены – она отчаянно хотела сыграть ее сама. Ей было необходимо сделать это по очень важной, но глубоко личной причине… причине, о которой она просто не могла рассказать. Ее тайной мечтой было, чтобы до матери, если она еще жива, дошли слухи об удивительном проекте, которым руководит ее Лиззи, и чтобы она приехала увидеть ее в роли Ирены. В своих мечтах Лиз видела, как ее мать тайком пробирается в зал… Конечно, после спектакля она найдет Лиз и будет вымаливать у нее прощение, но Лиз просто отвернется от нее…

К середине ноября, когда на деревьях пожелтели листья, а оранжево-коричневые поля замерли в ожидании последней перед снегами распашки, пришло время распределять роли. Надо было решить, кто будет играть Рассказчика, кто Ирену, а кому достанутся сразу три роли: роль пани Рознер – матери, которую Ирена будет уговаривать отдать ребенка, роль Марии, соратницы Ирены по подпольной работе, и роль немецкого солдата. В ходе исследований девушки обнаружили, что в Варшавском гетто и впрямь жила семья Рознеров. Они скомпоновали диалог Ирены с пани Рознер из рассказов спасенных евреев, и получили сцену, в которой художественный вымысел только усиливал достоверность происходящего на сцене.

Все согласились, что именно Сабрина, с ее спокойным, уверенным голосом, идеально подходит на роль Рассказчика.

Играть Ирену хотели и Меган, и Лиз, а поэтому они репетировали эту роль обе, по очереди выходя на крошечную сцену у дальней стенки спортзала. Сабрина же сидела на раскладном стуле у линии свободных бросков и слушала сначала то одну, то другую.

Меган играла пафосную, но сострадательную и мягкую Ирену, в голосе которой звучали живые эмоции. Лиз же была Иреной пылкой и самоотверженной, готовой в любое мгновение броситься в бой, чтобы отстоять свои принципы.

Сабрина помолчала, а потом сказала:

– Знаешь, Меган, мне кажется, что тебе лучше быть пани Рознер. Ты играешь… даже не знаю… слишком эмоционально, что ли. Я думаю, что это пани Рознер нужно быть все время на грани слез, а Ирена должна была быть очень даже крепким орешком.

Конечно, Меган предпочла бы сыграть Ирену, но она инстинктивно старалась избегать конфликтов и не хотела травмировать и без того страдающую Лиз. Более того, в глубине души она понимала, что Сабрина увидела все правильно.

– Хорошо, – сказала она, – мне вообще-то все равно.

22 ноября 1999 года диктор утренних новостей по радио упомянул, что прошло ровно 36 лет с момента убийства президента Кеннеди, и Меган спросила маму, помнит ли она тот день.

Дебра Стюарт раскладывала по тарелкам яичницу.

– Я тогда была совсем еще маленькой, – сказала она, – но помню, что именно в тот день я впервые увидела, как плачет моя мама.

Звуки скребущей по сковороде лопаточки сливались с голосом диктора, читающего прогноз погоды.

– А что бы ты чувствовала, – спросила Меган маму, – если б тебе пришлось отдать меня чужим людям и ты знала бы, что навсегда?

Дебра поставила сковороду в раковину… По радио продолжали бубнить о ценах на сою и свинину. Отец поблагодарил за завтрак и вышел из кухни.

Дебра открыла кран, и вода зашипела в горячей сковородке.

– Ма-а-ам…

Меган услышала какие-то звуки и не могла понять, то ли это льется вода, то ли шаркает по сковородке щетка, но потом мать повернулась к ней лицом, и Меган тоже впервые в жизни увидела на ее щеках слезы.

Дебра промокнула глаза кухонным полотенцем.

– Меган. Тревис. Мне нужно вам кое о чем сообщить. Я вчера сделала маммограмму…

За ее спиной из незакрытого крана продолжала литься вода.

– У меня рак…

Меган не сказала об этом никому, кроме Кенни, да и с того взяла обещание помалкивать, надеясь, что этого будет достаточно, чтобы уберечь от полного разрушения свой сотрясенный до основания мир. Она не позволяла себе слез вне стен своего дома, и только очень внимательный человек смог бы заметить, как побледнело ее от природы румяное лицо и какой натянутой стала ее улыбка. И только дома, в те редкие моменты, когда ей удавалось посидеть наедине с мамой и не слышать разговоров ни о школьной футбольной команде, ни о ценах на пшеницу и кукурузу, Меган говорила о том, что еще удалось узнать в ходе исследовательской работы, о сиротах, концлагерях и жестокостях фашистов… конечно, реалии ее жизни не могли сравниться с теми ужасами, но успокаивало это мало.

На ферме Стюартов о раке старались не говорить, но пастор в церкви эту тему стороной не обошел и произнес пылкую речь о «духовной и телесной битве, которую Дебре Стюарт придется вести со своим заболеванием», и о том, что в этой борьбе за исцеление ей и ее семье потребуется помощь всех прихожан. В дом Стюартов помолиться и поддержать Марка и его детей потянулись друзья и соседи, порой целыми семьями.

Перед рождественскими каникулами Мистер К. отозвал Меган в сторонку и сказал:

– Твоя мама рассказала мне о своей болезни. У тебя есть силы оставаться в проекте? Все поймут тебя, если ты откажешься.

– Со мной все нормально. И с мамой все будет хорошо. Конечно, я никуда не уйду… – И вдруг ее задушили слезы. – Простите меня. Я нормально… правда, у меня все хорошо.

Одно дело было – плакать, думая о Варшавском гетто и его детях, и делала она это часто и без всякого стеснения, но слезы по себе самой казались ей неуместной слабостью.

Словом, каникулы пришлись как нельзя кстати. В последний учебный день Меган обвела в кружочек очередной крайний срок в своем журнале: «Выучить роли – к концу каникул».

23 декабря 1999 года Дебре Стюарт удалили опухоль. Операция прошла удачно, и в сочельник Дебру выписали. Доставая ночную рубашку для мамы, Меган увидела в стенном шкафу картонную коробку с аккуратно завернутыми рождественскими подарками. На праздничной открытке маминой рукой было написано: «Меган с безграничной любовью от мамы и папы». У Меган перехватило дыхание, и, рухнув на колени, она зашептала сквозь слезы: «Пожалуйста, дорогой Иисус, сделай так, чтобы мама вылечилась».