Хозяин Зоны - Страница 82

— Может, его государство строило? Бревна таскало, надрывая пуп?

Видя, как у Натальи снова засверкали глаза, Венька просто сдрейфил, подумав, что только скандала ему и не хватало. В последние месяцы в НКВД многих арестовали за нарушение соцзаконности. Как раньше пропадали простые граждане, так нынче пропадали сотрудники НКВД, поэтому он решил не скандалить. Примирительно выставив вперед руки, Венька произнес:

— Хорошо, хорошо, конечно, дом строили вы, но мы ведь тоже не виноваты, что его выделили именно нам? Сегодня переночуем вместе, а завтра что-нибудь придумаем. Пойду к начальнику, попрошу дать другое жилье.

— Вень, зачем нам другое? Пусть выметаются отсюда, это наш дом!

— Помолчи, Катька… Коль не соображаешь, так мужа слушай…

Ночью произошло то, о чем Надежда и Маруся до сих пор вспоминали с содроганием. Тихо разбудив обеих дочек, Наталья вывела их из дома, облила двери керосином и подперла палкой. Первой пришла в себя Маруся.

— Мам, ты что?! — звенящим шепотом спросила она.

— Сожгу гада… — прошипела Наталья, нервно обшаривая карманы в поисках коробка спичек.

— Да ты что? Это же смертоубийство! А жить где будем?

Кое-как уговорив мать, Маруся поставила на место керосинку и утащила Наталью обратно в спальню. Утром Гребенкин вышел на крыльцо и, потянув носом, спросил:

— Как будто керосином пованивает?

— Это я ночью до ветру ходила, нечаянно керосинку опрокинула, — угрюмо произнесла Маруся.

— Осторожнее надо, так и до пожара недалеко…

«Ой, как недалеко, — зло усмехнувшись, подумала Маруся, — ты даже не представляешь, как недалеко…»

Венька с женой прожили в доме Тысевичей еще две недели. Если бы Наталья оставалась такой же, как и в первый вечер, то добром бы их совместное житье не кончилось. Но она словно израсходовала в ту памятную ночь все свои жизненные силы и снова стала вялой, безразличной и слезливой. А с Венькой и его женой вопрос решился просто: его отправили на Волынь, в Луцк, освобожденный и воссоединенный с Советской Украиной, где сержанту предстояло искать новых польских шпионов, хотя прежней Польши уже не было. Советский Союз и фашистская Германия раздербанили ее пополам.

А потом была война, оккупация, похоронки на Петьку и Жорку, и слезы, слезы, слезы… Все мужики из рода Тысевичей сгинули, пропали в кровавом водовороте тридцатых и сороковых.

Давно вернулись и жили в своем доме Малошинские. Пока они воевали за свой дом, жили, конечно, у Тысевичей. Возвращение их в родные стены отпраздновали скромно. Уже изрядно захмелев, Федор вдруг сказал:

— Слышь, Наталья, говорят, сейчас дела пересматривают, бывших репрессированных реабир… реабил… Ну, в общем, оправдывают. Может, вы за Николая-то Григорьевича тоже напишете?

На следующий день, обсудив эту новость на семейном совете, они решили написать заявление. Утром Наталья, принарядившись, посмотрелась в зеркало. Она давно этого не делала, утратив к себе всякий интерес, но сейчас, назло всем, хотела выглядеть красиво. Она шла восстанавливать справедливость! Это праздник, а значит, и выглядеть нужно празднично. Вместе с матерью в прокуратуру пошла и Маруся. Там их приняли хорошо, но все равно смелость Натальи, как только она перешагнула порог этого учреждения, куда-то испарилась. Она вздрагивала от любого шороха, отшатывалась от каждого одетого в форму человека, и если бы не Маруся, то точно сбежала бы домой. Однако дочь была непоколебима.

Сотрудник прокуратуры внимательно выслушал их, дал бумагу, ручку и велел писать заявление.

— А как? — в один голос спросили мать и дочь.

— Боже мой, — проворчал мужчина, и от этих слов, вернее, от интонации, с какой они были сказаны, Наталья тут же дернулась, чтобы уйти. Но Маруся снова удержала мать, сжав ее руку, и не отпускала до тех пор, пока та не успокоилась.

Дознание по этому факту открыли, провели, как водится, расследование, и в конце мая Наталья получила на руки документ.

К справке была приложена записка:

Маруся написала заявление, но ехать в Хмельницкий не захотела, да и времени не было. Заявление отправили почтой.

30 мая домой позвонили из загса и попросили прийти за свидетельством о смерти. В загс пошли все вместе. Было такое чувство, что только сейчас они идут хоронить отца. Не сговариваясь, и мать, и дочери повязали траурные черные платки и надели черную одежду. Когда подошли к загсу, Наталья не выдержала и села на скамейку.

— Не могу… — сказала она дочкам, — я лучше здесь подожду. Что-то ноги не идут…

— Хорошо, — покорно кивнув, произнесла Маруся, — мы с Надей сами.

Один из работников загса, узнав, по какому вопросу они пришли, сразу отправил их к начальнику.

— Тысевич… Тысевич… — бормотал начальник, доставая из сейфа пачку свидетельств о смерти. Он быстро, словно карты, перетасовал их и нашел нужное.

Когда вышли на улицу, мать смотрела на них глазами, в которых, несмотря ни на что, все же теплилась надежда: а вдруг ошибка? Ведь может же такое случиться, что допущена ошибка? Но, увидев в свидетельстве о смерти в графе «место смерти» прочерк, Наталья окончательно поверила, что мужа больше нет. И только сейчас она заплакала, тяжело, с надрывом, как испокон веку женщины оплакивают покойников.

— Ах ты, котенок… Ну, иди к бабушке…

— Бабуня, здравствуй. Как ты, бабушка? Как себя чувствуешь?

— Внученька моя, как могут себя чувствовать старухи в восемьдесят восемь лет? Проснешься утром, и ладно… А Господь приберет — так давно пора. Вот увидела тебя — и снова жить захотелось. Молодая, ладная да красивая — глаз не отвести. Ах ты, киця моя… Меня проведать приехала, или как?

— Ой, бабушка, от тебя ничего не скроешь! Не только, не только…