Хозяин Проливов - Страница 10

В какой-то момент он все-таки задел ее палкой в плечо и сам испугался, когда всадница отлетела на несколько локтей. Меотянка хорошо видела выражение его лица: испуг и раскаяние одновременно — именно такое бывало у Делайса, когда он в споре, наговорив ей горьких слов, пугался, что обидел собеседницу.

В следующую секунду сотница была уже на ногах и, обежав пастуха сбоку, резко ударила концом палки между ребер. Боль была достаточно сильной, чтобы у Фарнака потемнело в глазах, и он на целую минуту скрючился, не зная, как выдохнуть.

Злорадные крики прорезали воздух:

— Так ему! Так!

— Врежь ему палкой в рожу!

— Бей, пока он не опомнился!

На лице пастуха мелькнули досада и стыд.

Это был опасный момент. Кинься он сейчас — и женщина не устояла бы. А уж перехватить ей горло и свернуть шею такими ручищами ничего не стоило. Чтоб избежать такой развязки, всадница сделала ложный выпад палкой, а когда враг с ревом прыгнул вперед, сама скользнула ему навстречу, умело поставила подножку, и оба грянулись оземь.

Фарнак лежал сверху на сжавшемся в комок теле противницы и не мог поверить в произошедшее. Она ему поддалась. Причем сделала это так, чтоб со стороны все выглядело правдоподобно. Зачем?

— Вставай, медведь, — еле слышно выдохнула Бреселида. — Ты меня раздавишь.

Сумерки в горах быстрые, как обман. Перед закатом все собрались в кенассе послушать, как старейшина читает «Обетование». Из уважения к редкой гостье, Бреселиде позволили присутствовать на женской половине, за резной ширмой, делившей помещение на две неравные части. Община допускала к слову Божию даже невольников. Рабы тесной кучей уселись на пол у двери и покрыли головы кто чем мог. Сквозь тонкую сетчатую стенку, самые крупные ячейки которой были заткнуты пучками соломы, Фарнак видел профиль гостьи. Он не хотел смотреть, но все время натыкался на нее глазами.

Бреселида сидела прямо, чуть откинувшись назад и приподняв голову к потолку. На лице женщины застыло отрешенное выражение. Казалось, она не слышит голос Аврона, а думает о чем-то своем. Ее губы сложились в мягкой нездешней улыбке. Это место с его сеном и голубями как-то не вязалось с величием событий, о которых читал когелет.

«И сказал Бог сыновьям своим: вот жены человеческие, не касайтесь их. Ибо вот Божие, а вот человеческое. И младшие обещали ему, и поклонились ему, и ушли по делам своим. Ибо дел было много, а сынов мало.

Но потом стали рядить меж собою: тяжело вдали от Отца, и нет с нами любви Его. А жены человеческие — вот они. И они красивы. И мужи их счастливы, находя их подле себя всякий день, как захотят. Возьмем и мы.

И стали они брать жен человеческих и утешаться сердцем среди забот многих. И жены человеческие родили сынам Божьим детей. Народ славный и могучий, но непокорный Богу. Имя же им рефаимы — смертные великаны. Ибо ростом они были до звезд, но жили до первой крови.

И стали рефаимы сотрясать небо. И так топать по земле, что она прогнулась. Ели же они только людей и никакого не знали закона. Увидел Бог, что нарушено слово Его и восстали на Него, и поднял воду выше — гор и поставил на небе Луну, чтоб смотрела, когда воде сойти, а когда вновь прихлынуть. Великаны же все утонули.

Остались только младенцы их, укрытые на самых высоких горах матерями их. И дал Бог младенцам жить, каждому на своей горе. Но так, чтоб они не показывали лица среди других людей и не покидали прибежища своего. Ибо стоит им сойти с гор, как немедля поднимется вода и вновь поглотит Землю. А порукой тому Луна. Она висит здесь для рефаимов. И смотрит за ними одним глазом. Другой же всегда обращен к Богу: что Он скажет? Он же говорит: погоди еще.

От детей великанов ведем мы свой род. И не знаем иных колен, кроме тех, что живут на одной горе с нами. Не спускаемся мы в долины. Ради себя самих и всей Земли. Но знаем, что настанет день и Бог увидит покорность нашу, и услышит моление наше, и даст нам землю, кроме камня, и воду, кроме слез. И населит мир народами сильными, от чресл наших. И не будет иных стад, кроме стад наших, и иных богов, кроме Бога нашего».

Бреселиду позабавило упоминание Бога после стад. Все-таки рефаимы во всем до мелочей оставались торговцами. В кенассе становилось душно, и сотница выскользнула на улицу, потревожив несколько женщин, сидевших на полу. Они с неодобрением посматривали ей вслед. Но гостью это не обеспокоило. Здесь не ее дом и не ее молитва.

Сам не понимая зачем, Фарнак на четвереньках попятился к двери. Ему было интересно, куда пойдет гостья. Эта женщина вызывала у него сильное раздражение, смешанное с тревогой и постоянным желанием видеть ее. Такие чувства не могли родиться сегодня, они выплеснулись в его «здешнюю» жизнь из той, другой, внутренней, где Бреселида доставляла ему невероятную боль и невероятную радость… Ничего больше пастух не мог вспомнить.

На улице было уже темно. Зеленая изгородь орешника, клонившаяся над сточной канавой, давала густую тень. И хотя в глубине дворов то и дело поблескивали масляные лампы, вынесенные хозяйками на свежий воздух, их огоньки не могли разогнать сгущающийся сумрак. Брякнула цепью собака. В отдалении надсадно закричал осел. Бреселида выбралась на опустевшую площадь перед воротами. Справа от нее остался колодец. Слева темнел утопавший в кустах боярышника старый алтарь Девы. Сняв с пояса нож, женщина срезала несколько веток с крупными красными ягодами и положила их на него.

— Я знал, Бреселида, что найду тебя здесь.

Услышав раскатистый бас Аврона, Фарнак чуть не вскрикнул от неожиданности. Последовав за «амазонкой», он притаился с задней стороны алтаря. Здесь старая стена крепости нависала прямо над ущельем. Она давно осыпалась, и среди каменного крошева можно было надежно укрыться от чужих глаз.

— Женщины твоего народа почитают жертвенники Луны.

— Зато вы его совсем запустили, — отозвалась меотянка со вздохом.

— Это не наши боги, — строго сказал когелет. — Нам нет до них дела.

— Как им до вас, — усмехнулась гостья. — Так о чем ты меня хотел попросить?

Аврон приблизился к краю обрыва, его голос звучал над самой головой Фарнака.

— Это печальная служба, Бреселида. Но мы доверяем ее тебе. Ибо ты наш друг и сумеешь сделать все как надо.

Всадница не любила долгих вступлений и нетерпеливо дернула плечами.

— Там, в городе, среди наложниц царя Ликдамиса живет одна из наших девушек по имени Эсфар, — с глубокой скорбью продолжал когелет. — Прекрасная, как кипарис на склоне, и чистая, как лилия под сенью сада. Пастись среди ее ланит дано не каждому, но лишь царю…

— Постой, — оборвала Аврона гостья. — Разве ваш закон позволяет отдавать своих женщин мужчинам другой веры? Вы презираете Лунную Деву, которой посвящены город и храм внизу. Как эта Эсфар оказалась на ложе Ликдамиса?

— Мы маленький народ, — уклончиво ответил когелет. — Наши колена живут далеко друг от друга. Мы во всем зависим от милости тех, кто занимает земли в долинах. Важно иметь при них своих верных людей, которые предупредили бы нас в случае угрозы, а еще лучше отвели ее от наших голов.

— Разумно, — кивнула Бреселида.

— Эсфар давно удерживает своими нежными руками меч грозного Ликдамиса.

— Кто ей мешает держать его и дальше?

— Увы, ее время истекло, — протянул когелет. — Пока Эсфар была наложницей, ей не запрещали иметь свою веру. Но теперь Ликдамис желает сделать нашу девочку царицей, и ей придется исполнять грязные обряды храма. Мы не можем пойти на это. — Последние слова Аврон произнес жестко, почти жестоко. — У нее один выход — смерть.

— Но сама она слишком нежна, чтоб убить себя? — с легким презрением осведомилась Бреселида. — Поэтому понадобилась моя помощь?

— Наш закон запрещает самоубийство. — Лицо когелета оставалось каменным. — Бог дарует жизнь, и никто по своей воле не может от нее отказаться. Эсфар не посмеет наложить на себя руки, к какому бы позору ее ни принудили. А для нас убить соплеменницу — сосуд для семени колен наших — великий грех.