Хозяин озера (СИ) - Страница 58

Шелест да хруст Навью отвлекли. Досадливо поморщился он, обернулся, в ночь вглядываясь глазами горящими.

– Упрямцы, – фыркнул довольно, игриво, языком по губам скользнул. – Давайте еще поиграем, покудова время есть.

Негромко приказ отдал Навья, ключи зашевелились. Прочь от костра отступили, развернулись слаженно, по нитке единой вперед двинулись. На корточки присел Навья, когтем острым черным линию провел, словно землю взрезал. Умерла трава, почернела, раной раздалась, туманом истекла. Деготь теменной выплескивался, словно кровь из жилы порванной, выступал, просачивался, к ногам Навьи тек, обвивал их лениво, сотней языков вытянувшихся облизывал. Как пламя синее Яниса ласкало, трогало трепетно, так темень жалась к Навье, внимания выпрашивала. Приголубил ее небрежно, как зверушку малую, зашептал наговор колдовской, путы снимающий. Потек деготь неохотно в стороны все, тянется, по контуру, до того намеченному, карабкается, берег затопляет. Из тумана мглистого, что над теменью занимается, прорастают щупы тонкие, по воздуху хлещущие жадно. Где на куст, траву наткнется щуп такой, так враз живое отмирает, пеплом осыпается аль слизью расходится, пузырится.

Ярый шлем стащил, лоб утер. На Чаровника не оглядывается, не смотрит. Лишь на людей взглянул коротко. Пусть стоят покудова, где стоят теперь. Авось увидят лазейку, воспользуются. У царевича простых стрел не осталось, зато серебряных, со звездами лунными, еще с пяток штук найдется. Коли в Навью всадить поглубже, будет шанс спастись. Да и сам страж-река, хоть и кололо в боку раненом, в голове шумело от потери ручьев близких, на ногах крепко стоял, сдаваться не собирался.

– Яр, – Чаровник сам встал рядом, кивнул едва заметно.

Ключи стоят на дороге озерные. Тонкие, хрупкие, волосы длинные струятся. Да только не вода с них капает, темень сочится. Колокольчик первым идет, ноги механически переставляет. Ярый рыкнул негромко, плеть вскинул.

– Может… – Чаро начал и сам оборвал себя.

Видит, что выбора нет, не оставлено. Копье в руке ручья засветилось неохотно. Ключи в линию стали, путь перегораживая.

Иван занервничал, Романа в бок пихает.

– Им помочь надо, – царевич вперед шагнул, границу почти переступив.

– Нечем помочь, – Роман вновь Ивана перехватил, не пустил.

С рекой они давно оговорили, что царевичу стрелять от стены надобно, не подходить в толчею битвенную. Не потому, что слаб и неразумен, а потому, что про него в пылу забудут, а стрелок он отменный. Не промахнется. Коли не поторопится.

– Ну хоть что-то…

– Стой на месте, Иван, – цыган пригрозил. – Коли хочешь помочь им, Янису, стой. Тебе в живых надо остаться.

Вдруг дрогнули ключи, будто маревом жарким их объяло, размазало по контуру. Из груди у каждого угол острый выступил, будто на булавку их наткнули. Руки сузились, пальцы срослись, гуще почернели, остриями блеснули.

– Не жалеть, – Яр приказал, плетью свистнув.

Распалась цепочка. Мил со Жданом к Чаровнику ближе оказались, Колокольчик с Хрусталем Яра окружили. Слабы были источники озерные, ан темень их закалила, переделала. Медленные атаки вялые, но с наскоку не ударить. Стрелами бы уложить, но цыган многомудрый опять Ивана придержал, велел серебро беречь. Терновник перекрученный вдруг дернулся, попытался плети расправить. Роман отпрянул, затаптывать принялся, подрезать стволы гибкие.

Иван минуту улучил, подобрал колчан, на спину закинул, только ногу занес границу незримую переступить…

– Постой-погоди, царевич, – Водник из-за куста покосившегося выступил – хламида серая, капюшон на лицо глубоко надвинут, тенью закрывает блеск глаз хищный.

Ладушка синеглазая на руках у него сидела, держалась крепко, к груди ромашку прижимала. На темени танцы смотрела с любопытством, на стражей сражающихся.

– Ты?! – Иван споткнулся, встал как вкопанный, во все глаза на одного из совета глядит. – Помочь пришел?

Не отвечает Водник, сам спрашивает, дочь придерживая.

– Помнишь ли ты желание мне обещанное? – губы тонкие змеиные в улыбку сложились.

Царевич остолбенел, внутри все льдом захолонуло. Что сейчас попросит?

– Подержи дочь, – Водник Ладу передал человеку опешившему.

Иван принял девочку беспрекословно, только тельце к себе прижал, ромашку не помял чудом, моргает непонимающе, рот приоткрыл, что спросить не смекает. Краем глаза видит Романа, кинжал подбирающего, хмурого.

– Дак, а как же?.. зачем тут?.. – Иван начал, да только закончить не успел.

Исчез Водник, как пришел внезапно, Лада тихо фыркнула, заворковала ромашке что-то нежно. Царевич головой покрутил: впереди темень свивается, костер пылает. Яр Колокольчика только что наземь уложил, растекся ключ, как ручьи раньше, теплой водицей, впитался. Стрелять и вовсе теперь не может Иван – руки заняты. Только сдвинуться хотел, Ладушку подальше на пенек мховый посадить, а не смог. Не слушаются ноги, словно чужими стали, не двигаются, в землю вросли. Руки не разжимаются – лук так и висит на локте неуклюже, бесполезно. Роман вернулся, сообразил быстро, что к чему, заругался. Да поздно уже.

Острие светлое в грудь Милу уткнулось, насквозь прошло, из спины выглянуло. Чаровник взгляд отвел. Едва жизнью за то не поплатился. Ждан преобразился вмиг, вместо юноши стройного – огарок свечной оплывший стал, на Чаро обрушился. Зашипел страж, изогнулся. Доспех на нем плавился, обугливался, на чешуйки отдельные распадался.

Навья сызнова усмехнулся, оскалился. На стражей указал. Щупальца вперед потянулись, в кулак-руку сплетаясь, силой наливаясь. А хозяин душ на небо мельком глянул, спиной повернулся, волосы скинул небрежно, красуясь. Шагнул на воду, к пламени подошел, тронул на пробу лепесток малый. Взволновался костер, заискрил, заплевался. Янисъярви выпустил, чуть языки раздвинув, воздуха прохладного ночного дал.

Щелкнул Навья пальцами – теменные плети вмиг лодыжки да запястья озера обвили, на спину его опрокинули, распластали как на дыбе, широко развели ноги. По шее тонкой пласт черный лег, перехватил, запрокинул. Подавился воздухом Янис, закашлялся. Беспомощность страхом обернулась, оттеснила хмель синий. Сморит на него Навья сверху вниз зверем голодным, чудовищем жаждущим. Скалится. Из глаз тьма рвется, по скулам узорами-стрелами ползет. Черные губы в усмешке зубы-клыки показывают. Язык узкий, длинный, по ним прохаживается, слюной увлажняет.

– Ну же, милый, не сторонись, – приговаривает, уже не ласково, шипит больше.

Костер от существа чуждого, духа темного, отклоняется, ан отойти не может. Прошитый щупами теменными, как бабочка диковинная, раскрылся цветком, замер, всхлипывает искрами.

Грубо вцепился в шею озера Навья, след-клеймо оставил, отпечаток зубов вечный. Вскрикнул Янис от боли, забился, заметался в путах. Разум сонный, одурманенный, неохотно, но сопротивляется, а тело само отзывается, подается навстречу. Навья когтями длинными по рукам скользит, раны оставляет, по бедрам белым. Кровь их окрашивает серебристая, кожа тонкая расходится тонкими линиями. Капли прозрачные в пламя стекают, заставляют его тревожиться, выше подниматься, к свету лунному стремиться.

– Больно! – Янисплети тянет, порвать старается, да куда там.

Стекла одежда с Навьи, чисто деготь, струями, каплями, пузырями. Ушла в землю, чернотой проросла.

– Не-э-эт, – ласково тянет Навья, на колени опускаясь, нависая над телом распростертым. – Не боль это, Яни, это жизнь новая в тебе прорастет, мне опорой станет. Не противься, поздно уже.

Бьется в путах хозяин озерный, дурман спал совсем, словно с глаз пелену сдернули. Правилам вопреки пламя синее отрезвляет, гулом в голове разрастается. Черные хвосты оплывающие внутри костра мечутся, одни обожженные прочь утекают, на смену им еще десяток спешит. Янис ни дышать, ни шевельнуться толком не может.

Ласки-укусы на шею ложатся, когти Навьины грудь царапают, вскрывают, кровь размазывают между телами сплетенными. Поясницу свело, острой болью выгнуло. Навья Яниса поддержал, под лопатки когти вонзил, носом потянул запах крови свежей. От пальцев капли темени внутрь юноши водного устремились, копошатся под кожей, внутрь, к сердцу стремятся.