Хозяин озера (СИ) - Страница 56

К полудню напряжение билось, словно пичуга пойманная о прутья клетки прочные. Чаровник первым проснулся, в воду ушел, за ним Ирро потянулся. Баловник и вовсе не показывался, они со Студенцом форму человеческую не принимали, так течениями быстрыми оббегали, присматривали, не приближались. Над озером тучи расходились, собирались венцом по кругу, не смея приблизиться. То ли Ветреница вмешалась, то ли Навья наколдовал чего, но коли так до темноты и останется – Луна око свободно откроет прямо над водой озерной.

Роман меланхолично трубку курил, ножи метал небрежно, на ступеньке верхней сидючи. Летели тонкие клинки аккурат в корягу высушенную, волной неуемной на берег выброшенную, стучали мерно. Иван Чаровника дозвался, лук выпросил, тренироваться надумал. Только стрелы все криво да косо летели, в корягу под странным углом втыкались. Хоть волком вой, на стенку лезь, вечер зазывай. В клепсидре водной, что у Ярого в горнице большой стояла, капли-песчинки падали неохотно, медленно. Сочились чисто сироп густой. Игривый, проснувшись, на царевича посмотрел, вытащил стрелы серебряные, лунными называемые. Объяснил, почему стрела каленая мороку теменному вреда не причинит, а металл белый – смертельно опасен. Заболтал, заговорил, отвлек.

Страж же на воде лежал, в небо смотрел, не мигая. Река скулила неслышно, ластилась, а Яр вспоминал. Улыбку хитрую, взгляд лукавый. Руки нежные, крепкие, волосы прохладные, переливчатые. Запах легкий, воздушный, словно кувшинки цветок. Вкус необычный, сладость с пряностью перемешанную. Разговоры веселые, смех серебристый. Все то, что в памяти и без того бережно хранил, сейчас укрывал, прятал. Прощался про себя.

Сумерки крались татем неслышным. Ветер притих, прилег на траву густую. Дымом потянуло, по реке низко туман взялся первый, робкий. Прозрачным саваном потянулся, в осоке сочной путаясь, за кусты склоненные цепляясь. Стремнина журчала негромко, притихнув под приказом суровым стража. Ярый Серебряный угомонил усмирил течения свои, усыпил табун, дабы в отсутствие его – а если еще и не вернется – не вышла вода из берегов крутых, продержалась, не затопила луга, леса да деревни людские.

Иван, на приготовления глядючи, слюну горькую сглатывал. Не страх владел царевичем – отчаянье отрешенное. Роман хмурился все время, на стража поглядывал косо, на ручьев бледных, ослабленных. Качал головой кудрявой, но с советами не лез. Чай не дети малые, знали, на что шли.

Келпи, не усыпленные, быстро всадников до места доставили, рассыпались каплями крупными, в землю ушли, растворилися. Чаровник приказы раздал. Баловня со Студенцом в одну сторону отправил, сам подле хозяина остался, Игривый – за людьми пристроился, спины прикрывает.

Янисъярви проснулся тяжело, когда день уже уходил, зарей прощался, вечер звал. Грезы отряхнул, сел, покачнувшись, на постели широкой. В голове муть стояла, тишина на уши давила. Озеро не плескалось игриво, застыло, будто промерзло до дня самого. Тревожился Янис, спал беспокойно. Не сны приходили, обрывки странные. Раньше голос звал, али шепот на ухо мстился, нынче ничего. Лица смазанные, лес дремучий, темный.

– Навья? – позвал, окликнул озера хозяин, зябко плечами повел.

Полнолуние близкое не тревожило, тихо внутри было, будто день обычный. Не хватало чего-то. Рядом, бок о бок всегда бывшего. Янис силился вспомнить, но не смог.

– Проснулся, желанный мой? – Навья вошел, сквозь дверь просочился; волосы волной черной, дымной за ним потянулись, шлейфом звезды хвостатой за ним стелились, темень за собой тянули. – Пойдем по берегу пройдемся, прохладой подышим, за костром присмотрим.

Янис с радостью согласился, руки Навье протянул, обнял неспешно. Пустынно на берегу, туманно. Мавок нет, ключей не видно. Хоровода вьюнок не свивается, песен звонких не слышно. Только скрипит камыш поломанный, ива засохшая, состарившаяся, голыми плетьми в воду окунается, клонится стволом изогнутым. Моргнул Янис удивленно, словно впервые все увидел. Ночь уже близко подошла, костер синий занялся едва-едва. Луна еще бледная встала малым пятнышком над деревьями, среди облаков проглядывает, до огня не дотягивает. Янис по привычке давней заколку в волосах нащупать попытался, личину скинуть. Ан не вышло ничего. Нет подарка лунного в прядях густых, вьющихся, но морок не спадает. Навья провел по волосам Яниса, как гребнем пальцами пряди разворошил.

Ветром горячим в лицо дохнуло, подуло сильно. От воды вверх язычки теменные потянулись. Пламя синее на них шикнуло, искрами плюнуло, от себя отогнало. Навья хмыкнул, запел негромко, руки широко разводя. Темнота к нему хлынула, сгустилась у ног, послушная, чавкнула сыто, из недр своих извергла тварей крылатых. Только перепонки на крыльях тех слабые, трепещут под ветром, прогибаются. Не хватает силы кокатрисам взлететь, шипят только злобно, шеями длинными поводя.

Шарахнулся Янис от теней заклекотавших, отпрянул. Когда змей из воды голову узкую высунул, затрепетал языком раздвоенным да на берег тело толстое блестящее потянул – вовсе испуганно вскрикнул.

– Не бойся, – Навья в миг единый рядом оказался, за плечи обнял, к себе привлек, поцелуями по шее открытой прошелся, – послушные они, защитники. Не ровен час, заглянет кто на огонек лунный. А мы заняты будем. Смотри, они не опасны.

Змей один подполз ближе, хвост кругом свернул, голову выше задрал, встал, покачивается, к Янису потянулся, зашипел. Юноша водный опасливо руку потянул, коснулся чешуй ледяных на морде треугольной. Свои на коже белой появились, узоры раскрылись, зацвели гуще прежнего. Змей темень почуял, ближе скользнул, кольцами ласково обвил пару стоящую, потерся о хозяина озерного. Рассмеялся Янис, выгнулся спиной ломко, по-детски ладонями всплеснув. Шаг первый в танце сделал, змей рядом пополз, дорожку кривую, морозную в траве оставляя. Трещотка на хвосте малая звук далеко рассыпала, ритм задала. Вздулась вода пузырями, костер подрос немного, шевеля лепестками синими.

Озеро бурлением взыграло, поднатужилось, ключи из себя выпустило. Все четверо разом поднялись, за руки взявшись. Темные глаза горят углями, волосы растрепаны. По телам обнаженным копья острые выстреливают, сплетаются, шипами распускаются.

Дурмана полнолунного Янис не чувствовал, но потянулся к близким своим, в танец увлек, не понимает, как холодны пальцы, что его касаются, как бесстрастны лица, ни улыбки, ни теней чувственных. Словно мертвые оболочки, куклы бездушные двигались, гнулись-ломались в танце хороводном.

Навья в тень отошел, лишь глаза горели предвкушением сладким, пламя отражали. Темень зверем хищным вилась вокруг него, пасти бесплотные скалила. Только шикнул на нее хозяин душ ушедших, отмахнулся, разорвал покров плотный. Притихла, затаилась.

Змеи вокруг хоровода куцего ползли, извивались, кокатрисы только клювы разевали. От их воплей беззвучных вода вскипала, трава жухла, поникала. Терновая стена вкруг озера стоящая, от света лунного заволновалась, распадаться стала. Стебли могучие, жесткие, шипами покрытые, истончались, к земле гнулись, защиты у нее искали. Да только отторгала их сырая землица, корни выдавливала, без поддержки оставляла.

Навья руки развел, сквозь них чернотой блеснуло. Ручеек темени густой, вязкий, под ноги ему потек, свернулся петлями, канвой плетеной вкруг озера заструился. Чутко прислушивается хозяин душ, краем глаза за Янисом танцующим приглядывает, любуется, облизывается. Хорош озерцо, всем хорош. Не только силой своей. Раньше Навья думал, что к зеркалу приставленный дух озерный на первое время сойдет только, а теперь подумывал при себе сохранить, взять под крыло широкое. Коли еще одного упрямца удалось переломить во время свое, так еще веселее было бы.

– А теперь ничего не попишешь, – сам себе прошептал Навья. – Увидимся напоследок, и ладно.

Ветка вдалеке хрустнула, терновник просел, серебряным светом объятый. Навья хмыкнул довольно.

– Вот и развлечение деткам.