Хороший человек - Страница 6

— Отчего же нет, только я не сумею рассказать так, как пан учитель.

— Рассказывайте как хотите, нам все равно понравится, — сказал Гаек.

— Музыкантом этим был некий Йозеф Павел, который, как говорят, еще маленьким мальчиком, когда пас коров, прекрасно играл и научился этому сам. Однажды вместе с другими играл он в Опочне перед паном князем, Павел ему так понравился, что князь велел учить его музыке на княжеские деньги. В это время вспыхнула война с Пруссией (семилетняя) и прусское войско вошло в Чехию. Тогда же, не знаю, как это получилось, Павел попал в плен, и пруссаки заточили его в броумовский монастырь[11]. Говорят, парень он был отчаянный, убежал он из монастыря и в одной рубашке пробрался через горы в Опочно, там его укрыли в замке. Потом пан князь послал его в Прагу в такую школу, где он научился понимать все инструменты. Говорят, он был очень способный. Школа эта якобы была известна далеко, и императрица земли Русской, говорят, звали ее так попросту, Катерина, тоже о ней слышала и захотела такую же школу иметь. Она написала в Прагу, чтобы оттуда послали такого маэстро, который бы такую школу создал, и пан князь опочненский сказал, чтобы послали Павла. И Павла послали. Говорят, что жил он там очень хорошо, много денег заработал, стал важным паном и женился на пани из дворянского рода. Жили они якобы в одном огромном красивом городе, который называется Москва.

Спустя много лет, когда была война с Бонапартом, через наш край проходили также и русские. Говорят, в Скалицу явились два молодых русских офицера и все спрашивали, где находится Яшена. Никто не мог их понять, потом уже они пошли к пану бургомистру (звали его Йозефи), и тот догадался, что они спрашивают про Есеницы и что это сыновья Йозефа Павла. Они расспрашивали о друзьях отца, и пан бургомистр написал им название нашей деревни. Тогда еще был жив Иржи Павел, брат Йозефа. Пан бургомистр написал им также и его имя. Они были бы рады заглянуть в Есеницы, но войска двигались дальше, и молодые люди не могли тут задержаться. Однако пан бургомистр рассказал про это Иржи Павлу и посоветовал ему написать брату, но тот не хотел.

Через много времени ему пришло письмо из Русской земли от брата. Он писал, что те двое его сыновей были убиты в битве под Парижем, но еще до того как погибли, они написали, что были в Скалице и про все, что сказал им бургомистр. Писал он еще брату о том, что пошлет ему несколько тысяч золотых, чтобы он разделил их между детьми, а чтобы деньги он получил наверняка, пошлет их почтой. Иржи жил неплохо, но поскольку у него было много детей, деньги эти пригодились бы ему. Ждал он ждал, деньги не приходили, пошел он справиться, но от него отмахнулись, ничего, мол, не знаем, и так было каждый раз, пока ему это не надоело. Писать брату он не хотел, все равно, мол, письмо не дойдет, так с тех пор больше никто ничего о Йозефе не слышал, а денег Иржи так и не получил. Но всегда говорил, что брат их ему наверняка послал, только кто-то деньги присвоил. Никто его в этом не разубеждал. Впрочем, от нас вышло много музыкантов, только нет среди них ни таких искусных, ни таких счастливых, как Павел, — закончила свой рассказ Мадла.

— Для счастья правил нет, — добавил Гаек.

Так, беседуя о том о сем, в разговорах коротали путь. У Йиглавы Мадла опять увидела новые костюмы, Стрнада же и Стеглика привела в восторг йиглавская площадь.

А за Йиглавой уже пошла Моравия, и тут тоже было чему удивляться. То красивому городу, то живописной деревне, то полю, по-иному вспаханному, опять же разным костюмам, о которых лучше всего судила Мадла. Она всякий раз удивлялась, когда видела какую-нибудь часть костюма такую же, как в Чехии. Но больше всего Мадлу радовало то, что всюду, куда бы ни приехали, она могла разговаривать с людьми.

— Хотя по-чешски они говорят плохо, понять их все же можно, — сказала она, впервые услышав моравскую речь. Гаек объяснил ей, что говорят они не по-чешски, а по-моравски, но это почти одно и то же, и что чехи и мораване одного рода. Странствуя, Гаек приобрел знания о разных вещах, о которых обычные возчики, всю жизнь шагающие рядом со своими возами и не думающие ни о чем, кроме своего груза, лошадей и повозки, даже понятия не имели. Гаек же в дороге охотно вступал в разговоры с попутчиками, спрашивал про то, про другое, в трактирах охотно беседовал с посетителями из местных жителей, если были какие-нибудь газеты, он их читал. Он знал всю местность вдоль дороги из Чехии в Вену и кто ее населяет. В речи его не было грубости и суровости, разговаривал он всегда вежливо, что свидетельствовало о его природном уме и добром сердце.

О Мадлене он всю дорогу заботился, как о сестре. Если она шла пешком, он шел о бок с нею, если она садилась на воз, шагал рядом с возом. Тогда жеребцы могли идти, как им нравилось.

В первый день Мадлена не хотела заходить в трактир, говорила, что еды у нее хватает.

— Ну ладно, но когда вы все свое съедите, будем есть вместе.

Мадлена поела на возу, а мальчиков Гаек повел в трактир, как это обычно делал. В обед Мадлена угостила Гаека из своих запасов и мальчикам дала поесть. Накормила также Якуба и пинчера, так что еды у нее осталось мало. На следующий день она ела с Гаеком, чему он был очень рад, хотя и не подавал виду. Вечером, когда Мадла собиралась договариваться о ночлеге, всякий раз оказывалось, что с хозяйкой уже все улажено, потому что в трактирах Гаеку всегда с удовольствием готовы были услужить. Когда же Мадлена пыталась возражать, он говорил:

— Я взялся заботиться о вас, а потому хочу беречь вас как зеницу ока. И не думайте, будто я это делаю только для вас, женщинам всегда должно быть удобнее... с ними надо обращаться иначе, чем с мужиками, — смеялся он.

Так с каждым днем они все больше узнавали друг друга, и Мадла в душе благодарила господа бога за то, что встретила Гаека. Она верила ему, как брату.

Гаек даже сам не знал почему, но ему было неприятно, что Мадла называет его папашей. Он никогда раньше об этом не задумывался, так называл его и Якуб, и все остальные, так уж вообще было принято... ребята называли его «папашенька»... но каждый раз, когда Мадла говорила ему «папаша», он хмурился и щелкал кнутом.

Мадла же думала: «Почему он называет меня «барышня», словно я городская?» Она решила, что будет тоже называть его красиво, по-городскому — папочка. При первом же удобном случае она так его и назвала.

Гаек нахмурился, несколько раз крутанул кнутом в воздухе и сказал:

— Я еще не папаша и не папочка. Меня зовут Иржи Гаек, так что выберите для себя одно из двух — имя или фамилию, что вам больше нравится, а папашей, пожалуйста, больше не зовите меня.

— Я вас тоже хотела просить, чтобы и вы меня не называли барышней, так обращаются к городским девицам, а я деревенская.

— Вам это идет, хотя вы и деревенская, но коль вы против, тогда я буду звать вас по имени, если вам это понравится, — сказал обрадованный Гаек, — а вы как меня звать будете?

— Наверное, нехорошо получится, если я вас стану звать просто Гаек, — в растерянности засомневалась Мадлена.

— Зовите меня хоть Иржи, хоть Гаек, кому какое до этого дело. Мы ведь земляки, — добавил он.

Так и пошло у них, и никто на это даже внимания не обратил. Гаек же был этому рад, как будто бы он долго плыл и наконец на берег выбрался. Никогда еще дорога не казалась ему такой короткой, вроде бы только что еще в Чехии были, а оказывается, они уже едут четвертый день и подъезжают к Вене.

День был прекрасный, нагретый солнцем воздух знойно струился. Ребята перебегали из одной придорожной канавы в другую, гонялись вокруг воза с пинчером — детям и собакам надо побегать. Наконец утомившись, они забрались на воз, и Якуб тоже подсел к ним. Мадлена шла по тропинке в тени цветущих деревьев, без платка и без жакетки. Щеки у нее горели. Гаек шагал рядом с лошадьми, утирая пот с загорелого лица. Иногда он впадал в задумчивость, словно не в силах удержаться, поглядывал на Мадлену. Пинчер бежал рядом с нею, а Мадлена принялась рвать маргаритки, рассыпавшиеся в траве, словно звездочки по небу. Она собирала букетик.