Хороший человек - Страница 10

Наконец Гаек завел речь о мальчиках, которых оставил в трактире под присмотром Якуба, и спросил Михала, не знает ли он мастера, который бы их взял.

— Это может быть любой ремесленник, не обязательно сапожник, — добавил он, — лишь бы человек был порядочный и добросердечный.

— Дружище, милый, — сказал Михал, — если бы эти ребята могли платить, я бы нашел для каждого из них по десять мастеров, из расчета же год бесплатной работы за год ученья мальчишку охотно возьмет только тот, кто собирается превратить его в домашнего раба. А если появится мастер, у которого ученикам живется хорошо, слух о нем тотчас же разнесется по всей Вене и молодежь повалит только к нему.

— Отец, — вступил в разговор Яноуш, — на Охотничьей улице есть столяр, Крчек его фамилия, ему нужен ученик, сегодня он в кузнице говорил об этом нашему мастеру.

— Ах, Кершек, — сказал Михал, с трудом произнеся фамилию, — в самом деле, он хороший человек, но строгий. Если он возьмет ребят, они могут сказать тебе спасибо.

— Я уже несколько раз обращал внимание на его вывеску и подумал, что он, должно быть, хороший человек, если свою уважаемую фамилию написал по-чешски, не то что многие, которые пишут ее на немецкий манер так, что сам господь бог не прочтет, — сказал Гаек.

— Ну и у вас, дружище, фамилии, язык можно сломать.

— Только такой неуклюжий, как у тебя, — рассмеялся Гаек. Они часто поддразнивали друг друга, но никогда не ссорились.

— А сегодня уже два ученика сапожника вас спрашивали, — сказала пани Катержина, — по-моему, они из Пржикопа.

— Знаю, знаю, я им кое-что обещал. Бедняги ходят почти голые. Когда я их в прошлом году привез, это были здоровые ребята, а теперь какие-то хилые, несчастные, жалко на них смотреть, — сказал Гаек. — Если бы родители увидели, что тут дети испытывают, то не посылали бы их сюда, уповая на бога. Сердце слезами обливается, когда видишь, какие тяжести они таскают по городу, сколько по дому работают, какие им приходится выносить мучения и побои. Если мастер милосердный, то жена, дети или подмастерья злые. На ученике ездят все кто может, все на него валят, каждому он должен угодить. Учение ремеслу на последнем месте. Заболеет ученик, его отправят в больницу, и никто о нем больше не вспомнит. Если поправится — хорошо, если умрет — как камень в воду канет. Правда, некоторые мальчишки ведут себя ужасно и неудивительно, коль у них такая школа жизни.

Хуже всего то, что растут они, как дикие звери: ни к чему не стремятся, ничего не хотят знать, каждый предоставлен самому себе. Кому какое дело, что получится из такого ребенка? Если он станет вором, его накажут. Если станет хорошим человеком, ему же лучше. Сколько раз я думал об этом, однако что толку, мне этого не переделать. Помочь могу лишь некоторым, да и то в пустяках, но это капля в море.

— Если бы каждый думал так, как вы, это помогло бы, милый Гаек, но нам этот мир не перевернуть, — сказала пани Катержина. — С девчатами происходит то же самое. Сколько же их тут за год становится испорченными, тех, что пришли сюда добрыми, невинными! Приходят как слепые, попадают в руки посредников, которые продают их куда угодно. Никто о них честно не позаботится, никто не укажет им на пропасть, в которую так легко скатиться. Хозяева относятся к челяди бессердечно, считают прислугу не помощником, человеком равным себе, а рабом, которому сам бог велел служить. Говорят, кто не служил, тот горя не изведал, и это правда. Пока прислуга работает до упаду, ей рады, а как только силы покинут ее, она уже помеха в доме, хоть и прожила в нем весь свой век. Ругают прислугу за то, что она плохая. Что ж, отчасти это правда, а кто в этом виноват? По большим часам и маленькие ставят. Да не пугайтесь вы, Мадленка, сказала пани Катержина, увидев в ее глазах слезы, — нет правила без исключения, тут хватает и хороших хозяев, и хороших слуг. Я тоже служила и у плохих, и у хороших хозяев, всякого повидала, но, слава богу, прошла через все с чистой совестью. Когда у меня накопилось немного золотых, я подумала, что кусок хлеба на воле все же лучше, чем жаркое в услужении. Сняла я жилье у хороших людей и стала стирать чужое белье. Скоро обо мне уже знали и охотно отдавали пани Кати белье в стирку. Может быть, позже я и вернулась бы домой, да познакомилась тут с этим немцем, и он изменил мои намерения. Однажды он сказал: «Понимаешь, Кати, ты добрая женщина, такая, какую я хотел в жены. Ты уже не молода, я тоже не молод, но я тебя люблю, и мужик я хороший, стало быть, мы подходим друг другу. Я не богат, но тебя прокормлю». И мы поженились, ни тот, ни другой об этом не пожалел... правда, Михал?

Михал улыбнулся, подал жене мозолистую руку и, подняв стакан, произнес растроганно:

— За твое здоровье, жена!

Гаек тоже поднял стакан и пил молча, но не за здоровье пани Катержины, хотя и очень любил ее.

На башне храма святого Стефана пробило одиннадцать, когда Мадленка готовилась ко сну в маленькой чисто прибранной комнатке, куда ее отвела пани Катержина. Наполовину раздевшись, она подошла к окну, чтобы, как это она часто делала дома, помолиться. Отодвинула занавеску... но тут за окном не было цветущего сада, не светил в окно месяц, не было видно ни клочка звездного неба. Черная высокая стена загораживала окно. Она быстро отпустила занавеску и встала на колени перед маленькой иконкой девы Марии, висевшей на стене. Помолившись, погасила свет, легла, смежила веки, но сон пока не пришел, чтобы принять ее в свои объятья, перед ее взором еще стоял мир со всеми его картинами, от которых она никак не могла освободиться. Вот веселые подружки тянут ее играть и работать, вот благословляют ее старые руки, вот она идет по чужим краям рядом с человеком добрым и приятным... даже очень приятным!.. Она видит себя идущей в толпе, где никто с нею не поздоровался, среди высоких домов, которые готовы обрушиться на нее, видела себя в кругу хороших людей, а что потом? Сон затуманил то, что будет потом, утешив ее обещанием из милых уст: «Завтра, Мадленка, мы еще увидимся!»

К водоему у фонтана на площади святого Стефана по утрам и под вечер собирались девчата, приходившие по воду. Там они вершили суд. Там переворашивали все, что происходило в том или ином доме, перемывали кости любой хозяйке, там семейные тайны становились всеобщим достоянием и между прочим говорилось о любовниках, о новых платьях, о военных парадах, о танцевальном зале Элизиум и о прогулках в парке Пратр.

Однажды под вечер там, как обычно, стояли кучкой несколько девчат. Кто-то из них поставил наполненные бадейки на край водоема, у кого-то они были пусты либо наполнялись. А тем временем шел общий разговор.

Рослая девица держала речь:

— Я тебе все время говорю — не молчи! Как-то я тоже служила у такой хозяйки, которая за грош готова была удавиться, а служанка у нее питалась святым духом. Ну, я ей разъяснила, что почем. Я ей прямо сказала — если она не станет кормить, буду воровать или уйду.

— Ну и стала она тебя лучше кормить? — спросила ее та, у которой была такая же хозяйка.

— Что ты, голубушка, с жадины ничего не возьмешь ни просьбой, ни угрозой. Ушла я от нее.

— Наша старуха, — заговорила одна из девушек, — не жадная, только любит устраивать приемы гостей, а средств на это у нее нет, зато нам потом приходится по нескольку дней поститься.

Все засмеялись.

— У нашей тоже сплошь визиты, каждый божий день, едва положит после обеда ложку, бежит как ужаленная, только бы не опоздать, а дома пусть хоть все рухнет.

— Ну, вас-то это не очень волнует, — улыбнулась другая.

— Сама знаешь, когда кошки нет дома, у мышей праздник. Вчера старик поднял страшный крик, он против ее хождений, говорит, что она его по миру пустит. Там, в этих визитах, играют в какой-то мист[13], и наша проиграла пятерку.

— Так ей и надо. Если бы эту пятерку пришлось отдать нищему, она бы удавилась.