Хорги - Страница 31
— Дерево! Я прикоснулся капканом к дереву. Только так можно взять Хорги!
Как будто это что-то проясняло. Дерево, видите ли…
Осторожно просунув настороженный самолов под тонкий слой наста, Филипп бросил рядом три ломтя хлеба, а потом принялся невесомо маскировать следы своей работы.
— Что-то не слыхал я про таких волков, которые бы на хлеб шли в капкан, — зло усмехнулся Валерий Петрович, и Филипп опять покосился на него:
— У волка-оборотня шкура звериная, да повадки человечьи. Сырое мясо зубами рвать не станет…
Валерий Петрович выругался про себя. Спазмы отвращения стиснули желудок.
Все. Ну, все! Это уже невыносимо! Невозможно терпеть больше эту чертовщину, эту ахинею, этот бред!.. Кровавые круги вдруг пошли в его глазах, и он даже не поверил себе, когда разглядел, что Филипп, которому карабин все-таки здорово мешал, наконец снял его и повесил на сук!
Какой-то миг Овсянников смотрел на ружье, а потом не помня себя вдруг кинулся, схватил его, взвел курок… Заряжено!
Филипп замер, не оборачиваясь, услышав этот оглушительный в морозной тиши треск.
— Все, хватит. Бросай это дело. Пошли быстро! Ну!.. — нетерпеливо крикнул Овсянников, снова и снова без нужды дергая курки, чувствуя, что одно слово, одно возражение Филиппа — даже не попытка сопротивления! — и он не совладает с собой, начнет стрелять, стрелять, а там — будь что будет.
Филипп только раз глянул на Овсянникова — и сразу понял это. Лицо его побагровело.
— Куда идти? — хрипло спросил он, поднимаясь с колен.
И тут Овсянников захохотал. Чудовищное напряжение последних дней сделало свое дело. Ой только представил, какое выражение лица станется у Филиппа, услышавшего: «Веди меня в Центр!» — и покатывался, умирал со смеху.
— Веди… — с трудом выговаривал он, еле удерживая пляшущий карабин, — веди… — и снова сгибался от смеха, задыхаясь, кашляя.
Дальше все произошло мгновенно.
Филипп обернулся — Овсянникову почудилось, что шаман падает, таким резким было это движение, — и кинулся было вперед, но Овсянников успел выстрелить! Однако прицелиться ему не удалось, и весь заряд ушел туда, где сгущались странные в этот ясный день сумерки.
И в краткий, непередаваемо краткий миг Овсянников успел — смог? но как? и кто наделил его вдруг этим сверхъестественным зорким зрением?! — увидеть, что заряд огненным сгустком пролетел над плечом Филиппа и ударился в ствол какого-то дерева.
Чудилось, он попал в медный лист, ибо дерево вдруг взрыдало, словно под ударом топора, и молниеносная вспышка явила взору Овсянникова чудовищно уродливую осину.
«Что это?!» — подумал он, уворачиваясь от кулака Филиппа, отшатываясь от нового удара, и все это происходило так медленно… так странно… однако еще более замедленным было падение снега с ветвей этого невиданного дерева… с одной стороны на ветках его лежал снег, а с другой — трепетали страшно разбухшие листья, и там, где оно стерегло покой зимы, у его подножия Овсянников увидел вдруг — словно кто-то бесстыдно сорвал покров! — увидел пышный, белый сугроб, похожий на ложе новобрачных, а на нем — двух крепко спящих зверей: могучего серебристого волка и белую как лунный свет тигрицу.
И ружье выпало из его рук.
* * *
— Хорги-и!.. — дико взвизгнул Филипп, прерывая мгновенное оцепенение Овсянникова, и он понял, что перед ним тот самый зверь, который холодно следил за его гибелью в болоте!
Валерий Петрович тоже взвизгнул — не то в ярости, не то в ужасе, не то в азарте, весь пылая страстным желанием вцепиться в горло зверя, — как вдруг увидел, что спящие пробудились.
Волк взметнулся из сугроба, уже в прыжке принимая боевую стойку, враз охватывая взором окрестности. А тигрица какое-то мгновение еще потягивалась — казалось, это женщина нежится, разметав простыни, ловя последние мгновения покоя… но вот она открыла глаза, и взгляд ее, мягкий, темный взгляд достиг до самого сердца Валерия Петровича.
Что-то до боли, до тоски знакомое было в этих глазах, и даже не изумление овладело Овсянниковым при виде того, что произошло затем, а какой-то мрачный ужас узнавания…
Гибко потянувшись, тигрица вскочила, вздернув сверкающую голову, и с каждым движением ее шелковое тело, словно расправленное серебро, живой свет, перетекало, переливалось в иные формы и очертания.
Шея… изгиб плеч… округлая рука; когти… пальцы… Волна черных кудрей, взмах ресниц!
— Александра! — выкрикнул Овсянников, и ноги его подкосились.
Она была обнажена, словно только что поднялась с ложа страсти, и Овсянников тотчас понял: да, так оно и было, но не он, не он увлек ее, желанную, на это ложе, как мечтал долгие годы, да и видит-то он ее без одежды впервые! — и этот незнакомец, тело которого — словно звезда, незнакомец…
Они были богоподобны в своей красоте, и Александра, и этот незнакомец с лицом… Сергея Хортова, который на глазах Овсянникова обернулся человеком, хотя только что был волком.
Волк!
— Хорги!!! — вновь дико закричал Филипп и, схватив разряженное ружье за стволы, отшвырнул Овсянникова с пути и одним прыжком стал перед зверями, ибо это опять были звери, но Овсянникову не удалось рассмотреть молниеносного обратного перевоплощения.
Тигрица сжалась в комок, готовясь к прыжку, но, повинуясь мгновенному взгляду волка, отскочила на летнюю сторону, стала, словно затихший порыв метели, не отводя взора от волка, который ускользнул от первого удара, отскочил — и вновь в образе человека простер руки, словно бы призывал Филиппа к чему-то, словно пытался его остановить, но тот, промахнувшись, упал было, да снова подхватил облепленное мягким сырым снегом ружье, кинулся вперед — и замер, выжидая, что предпримет противник.
— Хор-рги-и!.. — тихо вырвалось сквозь стиснутые зубы. Взор Хортова был прикован к Филиппу. Чудилось, мягкий серебристый свет перетекает из глаз в глаза, и Овсянников вдруг увидел, как дрогнули руки шамана, поникли плечи… Это было страшно!
Не зная, не понимая в случившемся вовсе ничего, Овсянников почуял: самое опасное для него и для Центра — вот это оцепенение Филиппа, смирение его ненависти к зверям… людям…
— Хорги! — выкрикнул он яростно, обжигая рот этим пугающим словом, и оно подействовало на Филиппа, словно удар кнута по плечам.
Мгновенно очнувшись, тот крикнул:
— Дай мне патрон!
Валерий Петрович кинулся было к рюкзаку Филиппа, но его опередила тигрица.
Он не видел прыжка, а уже лапы ее уперлись в его плечи. Толчок был так силен, что оба повалились в снег, стиснув друг друга объятиями столь сильными, что Овсянников невольно застонал от страха и восторга, когда у самых его губ обозначился тигриный оскал — искривленные злым криком губы Александры.
Зрачки ее пылали против его глаз, но она опять была женщина, человек, а он был мужчиной — значит, сильнее, сильнее ее, и, перегорев мгновенным пожаром похоти, он стиснул ее горло, как горло смертельного врага, уже ничего не видя перед собой от ярости. Вся жизнь, вся мощь его перелилась сейчас в пальцы, он не чувствовал когтей, рвущих его плечи, спину, а только слышал слабеющее дыхание, и вдруг она сникла в узлах его рук. И он поник тоже, ткнувшись в ее плечо… любовь и нелюбовь, как заря и сумрак давно ушедших дней… и все исчезло.
* * *
В глазах Хорги Эркели не видел ни страха, ни ярости, ни злобы — только отчаяние. Этот взгляд прожигал насквозь, и Эркели пытался отводить глаза, как мог, то наступая, то пятясь, но все время пытаясь отрезать Хорги от Айями, тесня его на волчью тропу.
Он больше не боялся.
Холодное спокойствие царило в его душе, в то время как тело металось, сжималось в комок, распрямлялось в прыжках… Это была уверенность в победе.
Да! Эркели чувствовал, что Хорги обречен. Хорги утратил силу. Он ведь мог обратить против Эркели всю тайгу, каждую ветвь и каждый лист, даже самые тени деревьев, не говоря уже о том, что ему подвластны помысли и поступки зверья.
Но, оказалось, Эркели невольно заключил Хорги меж трех неодолимых преград: чудовищного дерева, капкана, который Эркели сделал подобным убивающему Хорги ножу, и такими же патронами. Вот он мечется, словно пытаясь поймать ветер и обрести крылья, но не может, не может! И не сможет.