Хорги - Страница 29

Вызов Овсянникова по экстренной связи — это был самый кардинальный шаг, на который решился Первый. По его мнению, надо было сидеть и ждать. Чего?! И когда Овсянников не ответил, Первый совсем перепугался и готов был запретить Стволам вовсе покидать бункер. Самым действенным тогда оказался довод Ствола-два: «Тебе же самому скоро нечего жрать будет!» Хоть Первый так и не получил вожделенных малосольных огурчиков, аппетит его не ослабевал, поэтому он все же позволил Стволам пройти бункер, добраться по подземному коридору до кладовых НЗ, но чтоб ни шагу к лифтам, не сметь подниматься наверх, в помещение базы!..

Впрочем, даже и этот скудный маршрут показался Стволам утомительным. Конечно, к их услугам всегда были тренажеры, на Машина отнимала весь досуг.

Тревога снедала их, и чтобы хоть немного заглушить ее, Стволы в эти дни снова и снова шлифовали схему «сетки», проверяли расчеты. Теоретически выходило, что им удалось довести оптическую поражающую силу центрального излучателя до такой степени, что новой «сеткой» могла быть накрыта не только наземная, но и подземная живая сила противника. В смысле, скрывающаяся под землей — скажем, в бункере на глубине пятидесяти метров. Тоже ничего себе!

Ствол-один поморщился, подумав, что их-то собственный бункер расположен куда как мельче, и если… но тут же вспомнил, что никакого «если» и быть не может, ибо нет в мире другой такой Машины, а значит, и набросить «сетку» не под силу никому, кроме них, сидящих здесь, под землей, в сердце тайги… Строго говоря, это ведь экспериментальнейший эксперимент, если так можно выразиться. Их со Стволом-два изобретение настолько ирреально, настолько фантастично своей силой и возможностями, что и обстановка, в которой оно разрабатывается, больше напоминает снисходительное пожимание плечами: все это очень интересно, однако совершенно невероятно, этого не может быть, но почему не попробовать, если уж само идет в руки… Ствол-один всегда полагал, что обстановка сверхстрогой секретности, окружающая их деятельность, вызвана не столько естественной потребностью сохранения тайны нового оружия, сколько этой же снисходительностью: коль ничего путного не выйдет, хорошо, если об этом будет знать как можно меньше народу. Минимум миниморум!

Так и вышло. По пальцам можно счесть. Гарин, Хортов, Овсянников, еще оба сторожа и вертолетчики, но те не в счет, потому что им ничего не известно о целях Центра; потом Мурашов, Козерадский и еще трое в Москве. Вот к ним-то и настаивает обратиться Ствол-два, а Первый — ни в какую!..

— Ты что, совсем тут одурел? — проник в сознание ненавидящий голос Ствола-два. — Мозги жиром заплыли? Не может такого быть, чтоб нас на две недели забыли! Не может!

— Надо ждать, — монотонно изрек Первый, глотнув из банки пива, и умолк, отсутствующим взором упершись в стену, на которой висела карта первой «сетки». Ствол-один подозревал, что в последнее время Первого стал тревожить женский вопрос, хотя он сам прилежно пьет соответствующие таблетки и следит, чтобы пили оба Ствола.

— Ну хорошо, жирная твоя шкура, — почти миролюбиво произнес Ствол-два. — Если боишься, что я прямиком побегу в США или Японию, чуть шагну за ворота, сделай проще: выйти на прямую связь, такой ты и разэтакий!

Ствол-один вздохнул. Какой все же убогий лексикон у брани! А Ствол-два стал просто неузнаваем. Ну что же, есть такой тип ученых, которым одиночество и отрешенность от реалий социума жизненно необходимы лишь до поры до времени: пока их детище не начинает действовать. А с тех пор им до смерти надо знать результат. Пощупать им этот результат надо — просто кровь из носу! Ничем другим не могут заниматься.

Ну а сам Ствол-один? Ему, если честно, теперь все равно. Не спать, не есть, ничего вокруг не видеть, оказывается, имело смысл лишь до первой «сетки». А потом, когда — свершилось, все сразу стало неважным и тошнотворно-скучным. И прошлое с его фанатичным служением идее изобретения, и настоящее с этим беснующимся Стволом-два (а ведь недавно он был ближе брата, alter ego!) и распухшим от бдительности Первым, а главное, будущее, в котором не осталось теперь ничего… Да, момент «сетки» был… о да! А что теперь?

Ствол-один в последнее время частенько ловил себя на том, что самым интересным было бы сейчас нажать кнопку, а потом смотреть, неотрывно смотреть, упиваться зрелищем того, как вонзается белый луч в небеса, и, отражаясь от них, падает на землю огненная крупноячеистая сеть…

И бьется в ней все живое.

— Обо всем этом будет доложено в соответствующие инстанции!

Опять Первый. Разгоряченный бесконечным препирательством и пивом, раскраснелся, как петух в гриле.

— Мудило ты цепное! Может, там конец света уже нагрянул, а мы здесь так и будем видик гонять?! Элементарно к телефону сторожей дойти можно, а? Домой Овсянникову дозвониться? Может, он просто слег, заболел, в аварию влетел — «часы» повредил, а? Ну хорошо — сам от страха с места не сойдешь, ну хорошо — мне не доверяешь, так хоть нашему тихоне позволь! А? Ну, пустишь его? В спину не выстрелишь, если пойдет?

Ствол-один снова уткнулся в видоискатель.

Тихоня — это о нем. Конечно, с ним Первый ведет себя иначе, нежели с постоянно огрызающимся Стволом-два. Но беда в том, что ему-то, тихоне, вовсе не хочется куда-то дозваниваться, чего-то добиваться… Некая мертвящая апатия все более властно завладевает им.

Ну, сгинули сторожа — и ладно. Молчит Институт — и пусть молчит, заткнулась Москва — и черт с ней. И вообщее, если вдуматься, идейка Ствола-два насчет конца света — это то что надо. Совсем бы неплохо…

Надоело! Надоело все!

Он неподвижно смотрел в перископ.

Опять бурелом, и частокол деревьев, и сугробы, су-гробы… И никого.

Никого? Вот и хорошо. Вот и славно! Стоп. Что такое? Шевеление веток. Тень. Человек?

Да это же… не может быть!.. Овсянников!

* * *

Костер горел, горел, как сто лет назад, и четыреста, и вечность, и как будет гореть он в бесконечно далеком будущем, и все еще дрожали нити, протянутые в разные стороны от бубенца. Но это уже был прощальный трепет. Они удалялись прочь, уходили навсегда — все те, кто вышел из Страны Вечных Сновидений поведать Александре о происшедшем когда-то, давным-давно, по ту сторону человеческой памяти, о Чамхе и Айями-Хорги… О ней, Александре!

Это было непостижимо, да она и не пыталась вникнуть в тайну сомкнувшихся веков. Она стояла неподвижно, глядя вслед… но какой же след могли оставить тени — на земле умерших? След пролег сквозь ее душу!

И страха больше не было. Лишь печаль владела ею — печаль расставания с жизнью.

Ничего и никем не было сказано о дальнейшей судьбе Александры, но после встречи с тенями своих предков она смогла бы изведать не только самую мысль зверей, птиц, рыб. Чудилось, вот сейчас река впервые потекла, травы впервые проклюнулись сквозь толщу земную, и она, Александра, новым зрением своим, отныне позволявшим ей видеть грань меж реальным и сверхъестественным, разглядела свою собственную близкую погибель. Ибо невозможно человеку нашего времени жить на свете с этим новым, глубинным знанием — и невозможно исполнить завет предков, не отдав за это жизнь. Да, смерть Михаила была неминуема — теперь ясно. Он ничего не успел… остались два Хорги, и одна из этих двоих — Александра.

Обреченная, она не билась, не металась, не просила пощады или отсрочки. Только когда в последний раз слабо дрогнула нить, привязанная одним концом к бубенцу, а другим исчезающая в беспредельности, Александра взмолилась — и сама не поняла, она ль воскликнула, бубенец ли звякнул последний раз… приговоренная, она выкрикнула свое последнее, тайное, самое заветное желание, в котором ей невозможно отказать: взмолилась о том, чего ждала всю свою жизнь и уже не чаяла дождаться:

— Любви прошу! О, любовь моя!..

Любовь ее… та любовь, которую все Хорги предпочли бессмертию… любовь ее реяла одиноко в вышине, подобно птицекукушке, тонгасской богине любви, летала, кликала… Но пусто было вокруг, не дождалась Александра ответа на свой зов.