Хорги - Страница 20

Значит, остановился не только часовой механизм… Безнадежность прихлынула к сердцу. Значит, никто не придет и не спасет. Даже вертолета не вызвать, как вызвал тогда, на шоссе…

Надо стрелять, вдруг кто-нибудь услышит? Хотя да, карабин ведь утонул в болоте сразу, еще когда Валерий Петрович отцеплял лыжи.

Чудовищная, медлительная смерть ждет его! Смерть-пытка! И не лучше ли выхватить нож, не перерезать ли себе горло, чтобы покончить сразу?..

Овсянников сдернул с пояса тяжелый нож в чехле, с кольцом на рукоятке. К кольцу был прицеплен моток тонкой, но крепкой капроновой бечевы. Нож так и лежал в сундуке Михаила с этой бечевой. Овсянников взял все вместе.

Моток большой. Длины его, пожалуй, хватило бы вон до той ольхи, растущей на взлобке, на краю болота, где только что стоял волк.

Нет, трудно рассчитывать, что петля прочно захватит скользкие, хрупкие ветки. Вот если бы привязать к веревке что-то тяжелое — и зацепиться за развилку… тогда… может быть…

Тяжелое? А нож? Этот самый нож! Не выручит ли он?

И скорее, скорее! Чем глубже засасывает болото, тем невероятнее спасение.

Бросок!

Еще и еще…

Опять неудача.

Снова, снова!

Наконец-то нож застрял в развилке, но стоило Овсянникову потянуть бечеву сильнее, как он выскользнул.

Боже, какое чистое небо! Жизнь… Как мертвенна хватка болота!

Валерий Петрович метнул нож опять — с такой силой, что не удержал равновесия и завалился на бок. Ох, как жадно, с хлюпанием потянуло в бездну!

С трудом выпрямился, нашарил в грязной воде конец бечевы, дернул.

Держится! Ох, неужели?!

И не раздумывая, напрягшись до стона, всем телом повисая на предельно натянутой бечеве, он вытянул увязшую почти до паха ногу… другую… и потащился, хрипя, по черной жиже от кочки до кочки.

Бечева вспарывала кожу — он не чувствовал.

Чем ближе к взгорку, тем легче удавалось вырываться из болота. И вот уже Овсянников вцепился ногтями в сырую землю… Вот рывком взбросил тело на бережок… И, не дав себе ни мига, чтобы перевести дух, вскочил — и ринулся прочь от болота, на ходу срывая бечеву с запястья.

Скорее отсюда!

Он мчался сквозь тайгу, не разбирая дороги, ничего не видя, до тех пор, пока не наткнулся на что-то твердое.

И позже Валерий Петрович не раз изумлялся — почему именно в этот, только в этот миг ударило его запоздалой мыслью: а откуда тем птицам, что набросились на него несколько дней назад, возле Александриного дома, было знать, что, соединив провода, прогнув их до машины, они вызовут замыкание и могут поразить водителя током?

Птицы, которые разбираются в физике?

Или не птицы разбираются в физике?..

В грудь Валерия Петровича что-то больно упиралось. И сквозь плывущее в глазах кровавое марево он с трудом разобрал: это — дуло винтовки, которую держит невысокий смуглолицый и узкоглазый человек.

— О, так ты уже здоров? — спросил он с насмешливым удивлением. — И пришел за моей Айями?

* * *

Итак все было кончено… Да, кончено! А я все стоял и стоял на берегу.

Что же, что привело меня сюда на гибель этим людям? Зачем, зачем…

Я забыл в те мгновения, что они, Мурашов и Козерадский, сами первыми пожелали моей смерти; среди множества других даже мелькнула бредовая, но старательно оправдывавшая их мысль, мол, они просто никак не могли привести меня в чувство после удара по голове и решили пока оставить полежать, прийти в себя… а сами пошли охотиться.

Ну да, разумеется! Они отправились «серых уток пострелять, руку правую потешить», а меня оставили по-ле-жать… в яме, заваленной сушняком. Рядом с убитым волком.

Но все же я не мог отделаться от ужаса, и раскаяния, и жалости к тем двоим.

Словно бы все разом отошло, отступилось от меня — то, что привело меня сюда, сделало легконогим, стремительным, счастливым, знающим. И сейчас человеческая суть моя опутала меня, будто бы веревками. Нет, раскаленной проволокой!

Что толку утешать себя — мол, смерть их была случайной. Нет, это я вызвал ее!

Не помню, как шел я сквозь тайгу. Не припомню даже и теперь.

Давно стемнело. Настала глубокая ночь. Но ни луны, ни звезд не видел я.

Но вот впереди, за частыми посадками молодых лиственниц, засвистело, запело недремлющее шоссе.

Я выбрался на обочину, и тотчас мимо пронесся красно-белый автобус. Своим новым, не просто острым а проницающим зрением я успел увидеть надпись на его боку: «Богородское — Обимурск».

Значит, город налево. Налево и тот поворот, к Центру. Мне нужно туда, и как можно скорее.

Красные габаритные огни автобуса стремительно удалялись. Но, не одолев и трехсот метров, он вдруг остановился.

Я наблюдал. Спустя некоторое время из него высыпали пассажиры и разбрелись по обочине, с надеждою всматриваясь во тьму. Стало ясно, что с автобусом какие-то неполадки, а народец ждет помощи.

Но у меня не было времени глазеть. Я вернулся в лиственничник и, обогнув то место, где стоял автобус и топтались люди, снова вышел на шоссе, вне досягаемости для их взоров. И ударился в бег.

Я бежал к Центру. Я должен был появиться там и сообщить базовым, что «сетка» таит в себе опасность гораздо большую, чем мы предполагали. Не временный паралич всего, что вызывает в организме сопротивление насилию, даже зародышей этого сопротивления в душе и теле… человека — в будущей войне, зверя — уже сейчас, на полигоне. Не только это! Как и радиация, нервно-паралитическое воздействие «сетки» подвергает изменениям генетическую структуру объекта, приводит к непредсказуемым последствиям.

В том дереве они проявились слишком явно. Ну а как отреагировали, скажем, звери?.. И что произойдет с человеком, отведавшим мяса кабана или изюбра, захваченного из-под «сетки»? И потом, позже, — с детьми этого человека?..

Я видел страшные снимки, сделанные в момент опыта. Но не страшнее ли окажется то, что заложено «сеткой» в мозг, нервы и душу живой тайги? И не возненавидит ли она человека? Не обретет ли сил для осуществления этой ненависти?..

Тогда я знал, вернее, предполагал только это. Главное открылось позднее. Но и того, о чем я догадывался, было достаточно.

Нельзя, больше нельзя! Первый опыт должен стать и последним!

И я бежал в Центр, чтобы сказать там все это. Сказать Стволам и заставить Первого сообщить Овсянникову, а через него — в Москву. Нет, я все понимал: годы затрачены на постройку Машины, на проведение этого опыта. Но — надо остановиться!

Мурашов и Козерадский — жалости к ним уже не было в душе моей! — вместо того, чтобы сразу вернуться в Центр и рассказать об ужасном дереве, спокойно отправились на охоту — в заводь, ставшую их последним пристанищем. Как же могли они?!.

И вспомнилось мне давно читанное в письмах великого художника: «Есть один момент в жизни каждого, мало-мальски созданного по образу и подобию Божию, когда на него находит раздумье, пойти ли направо или налево, взять ли за Господа Бога рубль или не уступать ни шагу злу…»

Эти слова пришли из моей прошлой жизни, и из нее же явилось озарение: это от Стволов-то я жду бунта против Машины, «сетки» — дела всей их жизни! Ведь она подчинена идее: наука на благо человека. Но какого именно человека наука призвана защитить, а какого — угробить как врага? Кто подсчитает высокую стоимость первого — и абсолютную ненужность второго?..

Я слышал, как воздух свистит в моих ушах все громче. Бег мой ускорялся.

И вдруг выстрел ударил мне в спину!

Я шатнулся на обочину, упал, вскочил — и тотчас понял, что, глубоко задумавшись, просто не расслышал шума догонявшего меня автомобиля, не увидел света его фар. И выстрел, сбивший меня с ног, был всего лишь сигналом клаксона.

Открылась дверца:

— На приз или от инфаркта?

Фары приугасли, но все же свет выедал глаза. Что-то надо сказать…

— Ты с автобуса, что ли?

— До самого города решил бежать?

Два голоса спрашивали меня наперебой, а я пытался совладать со своими губами, со звуками человеческой речи.