Холодные ключи (Новичок) (ЛП) - Страница 42

— Да, мне тоже пора. Я встречаюсь с Ак Торгу перед драмтеатром.

— Да? А зачем ты мне это говоришь?

— Потому что… Артём, правда, если бы я знал…

— Но ты не знал. И это, кстати, неудивительно. Ты же вообще ничего обо мне не знаешь. Ничего. И в этом есть правильность.

— Правильность?

— Что, я не так выразился?

— Ваша Правильность Артём Черемных. Можно использовать как обращение.

— Как скажете, Ваша… Ваша Амурность.

— Артём…

— До свиданья. — И Артём взлетел на пол–лестницы.

— Пака, пака, — пробормотал Блейель, припомнив учебник. По пути на улицу его пронизала горесть, но преобладало радостное предвкушение — скоро он обнимет Ак Торгу; да и голова проходит. И битву он выиграл.

Первого сентября в полдень кемеровская метеослужба зафиксировала плюс тридцать градусов Цельсия в тени, самое тёплое начало осени в истории метеосводок. Матиас Блейель, благоухая русским одеколоном, прошёл по длинному голому коридору, освещённому лампами дневного света, к двери с молочно–матовым стеклом, за которой располагался офис проката автомобилей. На стук никто не ответил, дверь оказалась не заперта. Он прошёл в комнату, где не было ничего, кроме ксерокса, кофейного автомата и огромного биллиардного стола. Не туда забрёл, подумал он и заметил в левом углу ещё одну дверь. Подкравшись к ней, он увидел небольшое бюро и в нём двух женщин за письменным столом. Он потребовал «Жигули», на несколько дней, начиная с сегодняшнего. У них есть «Киа», сказала брюнетка, но он повторил — «Жигули». Видимо, это было принципиально важно. Вскоре к ним присоединился шеф, в рубахе с закатанными рукавами, перманентной улыбкой и холодными глазами. Жигули, сказал иностранец очень решительно.

Формальностями занималась брюнетка, она пролистала его паспорт, но на визу и не взглянула. Подписывая договор, он уже держал в руке банкноты за прокат и залог. Шеф проводил его на улицу и указал на немытую, песочного цвета машинку с обрубленным носом. Грязь ему не мешает, сигнализировал Блейель, главное — чтобы марка была та, и получил ключи.

Иногда логистик (или то, что от него осталось после изгнания) всё–таки мог на что–то сгодиться. Во всей полноте это проявилось, когда перезвонила фрау Майнингер, сотрудница банка. «Непростая трансакция в России, с приватной составляющей», — объяснил он деловым голосом причину, по которой хотел снять по телефону бóльшую часть своих сбережений. Фрау Майнингер предложила воспользоваться интернетом, он спросил: «Из интернет–салона в Сибири? Вы и не представляете, куда нас порой заносит». Да что вы, радостно возразила она, для этого нужно только посмотреть на этикетки со страной–изготовителем на одежде. «Именно», подтвердил он с деловой ухмылкой. Тогда она соединила его с герром Штаудахером, и герр Штаудахер сначала говорил о доверенности и заказном письме, а потом об определённой свободе, которую он, как руководитель филиала, мог себе позволить, когда речь шла о таком заслуженном клиенте. «И, как вернётесь, то, может, порасскажете об этой русской трансакции. Когда речь идёт о рынках будущего, банкиру хочется навострить ушки», — «Конечно, обещаю».

Фрау Ворошиной он оставил на кухонном столе конверт с десятью тысячами рублей. Дни напролёт он оттирал матрас. Пятна побледнели, но и разрослись, а обивка прохудилась. Прежде чем прибегнуть к мылу и средству для мытья посуды, он — был вторник, и ему помогли сто грамм водки — голышом бросился на кровать и присосался смиренным ртом к смоченным чистой водой местам. Но эта попытка растворить и поглотить драгоценную субстанцию не возымела никакого эффекта, если не считать эрекции алчущего. Он купил простыню, бежевую, как и сам матрас, и постелил её перед отъездом. «Новая кровать», прошептал он, поправил святое семейство и ответил на салют Исусика.

Вытянув губы трубочкой, смотря из–под нахмуренных бровей прямо перед собой, он ехал по шоссе на юг, в направлении Новокузнецка, и надеялся, что похож на русского. Обгонять он не решался, только сорокотонку, на прямой дороге, когда три водителя проделали это до него. Каждые несколько минут на обочине стояла полиция.

Снова в краю духов. Смеркалось, и в разбросанном городе Мыски, на месте слияния Кара — Тома и Мрас — Су, он не сразу нашёл нужный поворот, несмотря на вспомогательные средства — рисунок Ак Торгу, который он берёг, как карту сокровищ, объяснения Сони, которые Артём записал и передал ему при молчаливом прощании, и атлас Кемеровской области. Маленькая «Лада» кряхтела на неровной дороге, первые таёжные вершины благожелательно махали водителю на вечернем ветру. Он знал, что если обернётся или посмотрит в зеркало заднего вида, на котором висела соболья лапка, то увидит на заднем сиденье детину, рассевшегося на сиденье, с косичкой, подрагивающей в такт, и поэтому смотрел только перед собой. Всё равно айна ничего не мог ему сделать, по крайней мере, пока он пел «Песню волчицы», а её он пел безостановочно, как только начало смеркаться. Он даже нарочно въехал в огромную выбоину, чтобы мучитель прикусил себе язык. И:

Грянул он высоким, крепким голосом. На дороге в Сибири. Собственными силами и с помощью шаманки. Всё глубже. Его путь только начался.

— When can I see you again? When can I meet Kiné?[101]

— Матиас…

— Please, tell me. I'm very serious.[102]

— Oh. Это сложно. — Она нахмурила лоб с одновременно вопросительной и непроницаемой улыбкой.

— Ak Torgu. Katja. If you want, I can come to Myski. To Chuvashka.[103]

— Чувашка?

— Чувашка, да, да! Здорово! Tell me when. Next — суббота? Saturday?[104]

Улыбаясь, она покачала головой и, тихо вздохнув, повторила, суббота.

Этого вполне достаточно. Твой шанс, героический рохля. Всё глубже и глубже, и вот он, не прерывая свою песню, песню Ак Торгу, коротко рассмеялся, потому что снова увидел аллею с патриотическими деревьями. К ней, а потом вместе с ней дальше. Куда она захочет. В бескрайность. Он увидит Алтай, увидит Туву, и Обь, и Енисей, всё дальше, увидит октябрь и ноябрь и непредставимые месяцы после них, будет лелеять маленькую девочку, носить бубен возлюбленной, бубен и кай–комус, волчью шкуру и плётку, будет сам раскладывать её столик с дисками, петь с ней, если она захочет, или, может, танцевать под её пение, или стоять наготове за сценой, он выучит шорский язык. Он будет любить её и будет с ней, будет очень крепко держать её, и она будет очень, очень крепко держаться за него, и черешок никогда больше не взорвётся, он будет делать всё, что она захочет, ведь жизнь только началась.

Первые деревянные дома на извилистой улице — ему показалось, что он вернулся домой. Да, именно так.

А если её там нет?

Татьяна и Юрий ему помогут. Несомненно.

А если он окажется перед запертой дверью?

Переночует в машине. А утром напишет ей сообщение.

А вдруг дверь откроет не она, а тувинец?

Глупые мысли.

Или милиция?

Застарелая дурная привычка. Обратного пути нет!

Вот песня его победы. По волчьему следу. А большая стрекоза, которая шмыгнула мимо стекла и опустилась в придорожную траву, чтобы умереть — так это морок злыдня на заднем сиденье, потому что он пел недостаточно громко. Перед глазами возникла картинка, будто ему — нет, не в Штутгарте, а Мокмюле — поставили надгробный камень с выбитой стрекозой и надписью: «Пропал без вести в Сибири». Кто бы поставил ему камень, родители его умерли, других родственников не было, с бывшей женой он расплевался (и она рада до небес, что избавилась от него).