Ход королевой - Страница 2

– Когда мной никто не интересуется, у меня возникает впечатление, что я… что меня вообще не существует.

Отец приподнимает бровь.

– Как это «не существует»?

Громко, отчетливо произнося каждый звук, девочка чеканит:

– Я НЕ ВЫНОШУ ОДИНОЧЕСТВА.

Она содрогается от одного воспоминания о том, что испытала в то короткое мгновение, когда осталась одна.

– Никогда-никогда не хочу снова пережить этот кошмар – остаться одной в комнате, где на меня некому смотреть. Мне нужны чужие взгляды, нужен запах других людей, нужно все время находиться среди них.

– Где тут связь с мышами?

– У той зверюшки был такой вид, словно она переживала то же самое, что и я. Я ее освободила, устранила неудобство и для нее, и для себя. Мы обе возобновили нормальное существование, воссоединившись со своими сородичами.

Руперт качает головой – дает понять, что не прочь выслушать аргументы.

– Желание быть с другими – это нехорошо, да, папа?

Он постукивает согнутым пальцем по подбородку в знак напряженного размышления.

– Общительность – дело, конечно, хорошее, но у меня впечатление, что желание находиться среди людей подтолкнуло тебя к несколько несоразмерному поступку.

Николь О’Коннор пожимает плечами, огорченная тем, что ей так трудно добиться понимания.

– По-твоему, папа, у меня агорафобия?

– Нет, агорафобия – это страх открытого пространства. Со временем смысл этого понятия забылся. Для твоей проблемы есть другой термин – аутофобия.

– Это еще что такое?

– Аллергия на одиночество. Само слово происходит от греческих корней «ауто», что значит «сам», и «фобия», страх.

– Аутофобия? А что, это словечко мне нравится. Я с ним согласна. Это болезнь? Она лечится?

– Возможно. Но вряд ли лекарствами от нее служат наказания и внушение чувства вины.

Отец долго смотрит на Николь, а потом громко хохочет.

– Прочь сомнения, ты же моя родная дочь! – он крепко ее обнимает. – Я точь-в-точь как ты, Никки, мне тоже хочется находиться среди людей, мне подавай постоянное движение вокруг, я тоже не люблю оставаться один. Хочу кое в чем тебе сознаться: всем, чего я до сих пор добился, я обязан своему желанию верить в силу коллектива и презрению к индивидуализму.

Николь в полном восторге. В своем белом платьице с кружевами она выглядит малюткой по сравнению с гигантом-отцом – толстошеим, пузатым, с двойным подбородком.

Руперту жарко, он утирает платком потный лоб. Налив дочери лимонаду, он принимается раскачиваться в кресле-качалке.

– Лучше делать ставку на количество людей, работающих вместе, а не на достоинства отдельных индивидуумов.

Он достает из коробки из слоновой кости с перламутровой инкрустацией сигару, нюхает ее, вертит толстыми пальцами. На крышке коробки надпись Cigares Romeo y Julieta. La Havane. Николь обращает внимание на этикетку с ценой: 217 долларов/штука.

Он подносит люксовую сигару к мини-гильотине, обрезает кончик и закуривает при помощи крохотного огнемета.

– У тебя добротные корни, Никки. Жаль, что мы редко видимся. Но теперь, когда тебя отчислили из школы, ты сможешь жить здесь и учиться удаленно. Так мы сможем лучше друг друга узнать.

Он выпускает облачко синеватого дыма.

– Из чего-то, выглядящего совсем неважно, может проклюнуться что-то хорошее. Так или иначе, мне жаль, что я мало тобой занимался. После смерти твоей матери мы с тобой отдалились друг от друга, теперь я намерен наверстать упущенное. Предлагаю тебе остаться здесь, будешь готовиться заменить меня на ранчо и заодно продолжишь учебу.

Николь пьет маленькими глотками лимонад. Издали до нее доносится собачий лай, потом слышится блеяние. На ранчо возвращается одна из овечьих отар, ее гонит конный пастух. Он важно восседает в седле, одетый на манер ковбоев американского Дальнего Запада, единственная разница – сухая кожа австралийской змеи в виде тесемки на его шляпе. Рядом с пастухом бежит собака. Николь узнает ее, это бордер-колли Мао, подаренный ей на четвертый день рождения.

Мой Мао переквалифицировался в сторожа овечьих отар.

По свистку пастуха умный пес собирает овец в плотное стадо, замирающее перед воротами просторного загона с электрической оградой.

– Полюбуйся на этих овечек! – обращается к Николь отец. – Вот твои лучшие учителя! Все вместе они обладают коллективным интеллектом, превышающим простую сумму умственных способностей отдельных особей. Их сила коренится в группе. Для этого явления есть название – «эгрегор». Слово происходит от латинского egregius, от этого термина в языке французов произошло обозначение стадного инстинкта, instinct grégaire. Эгрегор делает овец сильнее. Как группа они умеют решать любые проблемы, ничего и никого не боятся. Вместе они сильнее всех, это то, что зовется «непобедимой толпой».

Шерстяные спины овец отражают лучи пурпурного предзакатного солнца.

– Как я погляжу, этим стадом управляют человек и собака, – возражает Николь между двумя глотками лимонада. – Без них оно бы не знало, куда идти.

Отец наклоняется вперед и подмигивает дочери.

– Видимость обманчива. Вдруг коллективный ум самого стада исподволь управляет человеком и собакой?

Руперт доволен тем, что поставил дочь в тупик.

– К тому же сила стада и в том, чтобы создавать у нас обманчивое впечатление.

Он опять громко хохочет.

– Какой им от этого толк? – интересуется Николь.

– Овцы пользуются нами, чтобы избавляться от избытков шерсти и не париться от жары. Поставь себя на их место: столько слоев волосяного покрова влекут сильный дискомфорт. Это как если бы тебе даже в сильный зной приходилось носить теплую куртку. А так их постоянно стригут, причем даром. Да еще регулярная кормежка и спокойный сон под крышей. Наконец, мы охраняем их от хищников.

Николь, похоже, сильно заинтересовалась оригинальной теорией «овечьего могущества», развиваемой ее отцом.

– Им предоставляются медицинские услуги, к которым у них никогда не было бы «естественного доступа». Эти овцы нащупали, можно сказать, идеальную формулу беззаботной жизни: приспособились, чтобы на них ишачили мы, люди.

Новый взрыв отцовского смеха.

– Никогда не размышляла об этом под таким углом, – признается девочка.

Он опять зажигает свою сигару и гордо продолжает:

– Словом, теперь ты знаешь овечий секрет. Они манипулируют нами, да так, что большинство из нас понятия об этом не имеет. А источник их силы – тот самый «коллективный разум».

– Ты соображаешь, что натворила?

В Нью-Йорке, в четырнадцати часовых поясах от ранчо ROC, начинается день юной Моники Макинтайр. С ней ее мать Джессика; вокруг них совершенно другая обстановка: подземелье, метро американского города-спрута.

– Я не выношу самосуд. И вообще, меня выворачивает, когда нападают на манер волчьих стай на слабых и беспомощных.

– Иначе говоря, ты не выносишь людей. Так бы и сказала.

– По мне, сборище двуногих в количестве больше двух – уже шайка болванов. Чем больше вокруг меня людей, тем сильнее меня угнетает их совместная тупость.

– Чтоб ты знала, отвращение такого рода имеет название.

– Мизантропия?

– Нет, мизантропия – это всего лишь неприятие себе подобных. Твой случай – это, скорее, антропофобия, почти болезненная боязнь оказаться в обществе других людей. Само это слово происходит от греческих понятий «антропос», человек, и «фобия», страх.

– Спасибо за информацию. Согласна, я – антропофобка.

– Тому парню, которому ты врезала, и впрямь было очень больно. По словам директора школы, он принял во внимание, что ты заступилась за девочку, подвергшуюся нападению, и что это была в некотором смысле законная самооборона, но учти, если такое повторится, директор будет вынужден принять меры.

Моника трет глаза, их щиплет от яркого неонового света. Состав с грохотом мчится по тоннелю, потом резко, с визгом тормозит. Открываются автоматические двери.