Ход королевой - Страница 12

Противница Моники – блондинка с сине-голубыми глазами.

Такой стоит опасаться.

Моника размышляет, как предотвратить назревающий с самого начала ферзевый гамбит, как застать противницу врасплох; та тем временем выстраивает свои пешки в линию, создавая неприступный заслон. Предотвратив всякую возможность контратаки, белые пешки накатываются неотразимой волной.

У Моники нарастает паника. Все ее попытки избежать разгрома ни чему не приводят, ни одна ее фигура не может преодолеть страшную стену.

Вокруг Моники образуют круг уже побежденные шахматистки и их родители, не спускающиеся глаз с доски.

Они потешаются надо мной.

По мере приближения поражения у Моники крепнет впечатление, что на нее надвигается публика. Она уже улавливает ее запах. Кто-то подобрался уже так близко, что сопит прямо ей в правое ухо. Она оглядывается и испепеляет нахала взглядом, заставляя его хотя бы немного отодвинуться.

Все они – мои враги. Я одна против всех.

Моника делает очередной ход и нажимает на кнопку часов. Кольцо зрителей сжимается еще плотнее.

Я уже задыхаюсь.

Ей приходится расстегнуть верхние пуговки блузки. Она закрывает глаза.

– Не могли бы вы немого расступиться? – просит зрителей ее мать, понявшая, в чем дело.

Несколько человек, ворча, соглашаются сделать шаг назад.

Голубоглазой блондинке нет никакого дела до обступившей их толпы.

Ходы Моники не могут сокрушить пешечный заслон, хуже того, белые пешки продолжают надвигаться, это похоже на цунами.

Кто эта девчонка?

Моника приглядывается к ней, но она хранит невозмутимость. Похоже даже, что она не очень сосредоточена на шахматной доске.

Моника обращает внимание на толстяка, который наверняка приходится ее противнице отцом. Он шумно жует жвачку. Когда его дочь делает ход, движение его челюстей ускоряется, его чавканье хочется сравнить с бульканьем автоматической скороварки.

Папаша ликует, видя, что дочке светит победа.

У Моники учащается дыхание, ее бросает в жар.

Я должна взломать ее заслон. Наверняка это осуществимо. Остается найти способ.

Да осенит меня дух Бобби Фишера!

Но батареи в зале жарят вовсю, зрители ее отвлекают. Думать все труднее, от духа Бобби Фишера ей мало толку, не хватало заразиться паранойей чудака-чемпиона! Любой звук действует ей на нервы.

Она встает и направляется к арбитру, чтобы попросить его расставить зрителей пошире. Он идет ей навстречу, зрители расступаются – но ненадолго. Им плохо видно издали, и они опять начинают понемногу приближаться.

– Будьте так добры! Вы же видите, что отвлекаете ее!

Подумаешь – строй пешек! Я должна найти в нем слабое место. Его не может не быть.

Бегут минуты, у нее крепнет чувство, что противница ее душит, хотя сохраняет на лице непроницаемое выражение.

Моника предпринимает атаку слонами, но результат плачевен: одного из них она теряет.

Одна из наступающих пешек добирается до заднего ряда – и превращается во второго ферзя!

Это уже катастрофа. У черного короля не остается ходов. Ситуация отчаянная.

– Шах, – говорит блондинка с сине-бирюзовыми глазами.

Она не подает виду, что довольна, изображает напряженное ожидание, как будто ее смертельный удар можно как-то парировать.

И тем же беспечным тоном добавляет:

– Шах и мат.

Моника встает, чтобы пожать ей руку. При рукопожатии ее окатывает волна противоречивых чувств. Девочки-подростки сверлят друг дружку глазами.

Внезапно Моника Макинтайр дергает победительницу на себя, та не удерживается на ногах и падает. Моника прижимает ее руки к полу коленями, впивается пальцами в ее шелковое горло и давит что есть силы.

Николь О’Коннор чувствует, что у нее пережата трахея. Но, даже лишенная кислорода, она не паникует, даже не злится.

Она не сводит взгляд со своей мучительницы.

Что за прекрасные серебристо-серые глаза! Настоящие зеркала!

Раз уж выпало погибнуть от рук убийцы, пусть уж это будет эстетически безупречная особа.

Николь даже выдавливает подобие улыбки, хотя в ее легкие больше не поступает кислород, в груди нарастает нестерпимое жжение.

Ну вот, всем моим партиям настал конец. Мне всего двенадцать лет, а жизнь уже подошла к концу, потому что я выиграла в шахматы у девочки, страдающей, вероятно, психическими отклонениями.

Происходящее похоже на замедленное кино. Николь больше ничего не слышит, люди вокруг беззвучно открывают и закрывают рты.

Какой-то человек тащит девочку с серебристыми глазами назад, та разжимает пальцы на горле Николь. Она видит над собой отца, он вне себя, что-то выкрикивает, но она не слышит ни звука.

Контраст между выражением лица надрывающегося отца и глубокой тишиной так велик, что она против воли улыбается.

Наверное, он спрашивает, как я себя чувствую. Так волнуется, бедняга. Наверное, он действительно меня любит.

Уголком глаза она видит напавшую на нее девчонку, которую держат сразу несколько человек, как дикого зверя, с которым в одиночку не справиться.

Она не любит проигрывать. Видать, она очень несчастна, раз так рисковала ради какой-то шахматной партии.

Над Николь склоняются какие-то люди, каждый что-то советует, другая группа крепко держит дикарку, чтобы не сбежала.

Бедняжка! Думаю, при похожих обстоятельствах я могла бы поступить, как она.

Наблюдать за неозвученной замедленной сценой очень забавно.

Все на взводе, кроме меня. Наверное, это потому, что я зависла между жизнью и смертью. Не скажу, что это неприятно, просто… непривычно.

Появляется бригада медиков, всех оттесняет и приступает к оживлению пострадавшей. Ей делают искусственное дыхание.

Она еще не начала моргать, лицо врача, одной рукой зажимающего ей нос, то удаляется, то, когда он припадает ртом к ее губам, приближается вплотную. Она чувствует его дыхание, его усики щекочут ей нос.

Потом, если я выживу, мне бы хотелось быть с мужчиной, похожим на него. Главное, предупредить его, чтобы не ел лук, прежде чем меня целовать.

Второй врач давит ей обеими ладонями на грудную клетку.

Этот не так красив, но мне нравится, когда он касается мой груди. Мне вообще нравится такой неглубокий контакт.

Сцена повторяется без конца. Ей зажимают нос, дуют в рот, сдавливают грудную клетку. Люди вокруг склоняются над ней и шевелят губами, произнося слова, которых она не слышит.

Дыханию изо рта в рот свойственен свой ритм, примерно как в песне Be Gees – Stayin’ Alive. Знают ли об этом спасатели? Они что, давят мне на грудину, мысленно напевая эту всемирно известную мелодию?

Наконец воздух врывается ей в легкие, вырывается, врывается опять, сердцебиение возобновляется. Все присутствующие дружно переводят дух.

Выходит, я не умерла.

Звуки тоже возвращаются, пока что немного искаженные. До нее доносятся восклицания: «Она дышит?», «Сделайте что-нибудь, не дайте ей умереть!», «Что за бес вселился в другую девчонку?»

От всех этих фраз нет никакого проку.

Сильные руки поднимают ее, кладут на носилки, носилки задвигают в фургон «Скорой помощи», которая увозит ее под вой сирены.

Зачем весь этот бесполезный шум?

Медсестра присоединяет к ней датчики, чтобы наблюдать за ее сердцебиением.

Глупости, это лишнее, я осталась жива.

Рядом отец, он сжимает ей руку и кипятится:

– Я обращусь к свои лучшим адвокатам, родителям этой чертовки придется дорого заплатить. Поверь, сидеть ей за решеткой!

Николь пытается ответить, но голосовые связки еще не слушаются.

Нет, мне бы этого не хотелось – думает она.

Папа ошибается. Я отомщу, но не сейчас, адвокаты ни при чем, и моя цель будет, конечно, не в том, чтобы сшибить денег.

Я найду способ гораздо, несравненно лучше.