Хочешь жить, Викентий? - Страница 7

Я всякий раз присутствовал на перевязках.

– Смотри, студент, – указал мне Олег Иванович, удаляя очередной небольшой некротический участок, – появляется грануляция. Это хорошо или плохо?

Я вспомнил, что грануляция – это вроде как появление новой, временной ткани, перед тем как начнется рубцевание и нарастание свежей кожи.

– Хорошо.

– Вот и я думаю, что хорошо. Будем начинать пересадку.

Сашура переносила эту процедуру молча, позволяла себе только морщиться. Но вот ноги оставались такими же бесчувственными, как и месяц назад.

– Месяц не срок, – говорила Зинаида Тимофеевна, врач ЛФК, осматривая Сашуру во время врачебного обхода.

Большущего роста, полная энергии, двумя мощными шагами она оказывалась около кровати, каждый раз выкрикивая: «Лечебная физкультура пришла!»

– Ноги постепенно отойдут, – басила она. – Но пора начинать разработку.

– Я подожду, – улыбалась Сашура, посверкивая глазами. – Я же всего месяц как родилась, а ходить через год начинают.

Однажды я, как всегда, сидел в семьдесят седьмой палате, на стуле между тумбочкой и кроватью, и листал альбом с фотографиями, который Сашуре принес кто-то из родных, то ли мама, то ли старшая сестра. Они приходили каждый день, а первые дни оставались около нее по очереди даже ночью.

Почти все фотографии были любительские, неожиданные и потому смешные.

– Эх, Шурик, сейчас бы в баскетбол поиграть! – сказала вдруг Сашура и засмеялась. – Мы с тобой всё Шурик да Сашурик! В баскетбол… – продолжала она так, словно по пирожному облизывалась. – Я бы, наверное, до самого кольца допрыгнула… Или на лыжах побегать… сразу на десятку! – Веселое нетерпение блеснуло в ее глазах.

– Десять километров ни за что не пройду, – отозвался я. – Ты самый шустрый Сашурик на свете!

– Десять! – горячилась Сашура. – Я бы и тридцать прошла и ни разу не остановилась. По снегу, по лесу, мимо елок…

– А вокруг волки с зайцами беседуют, – с ехидцей продолжил я.

– Уж и помечтать не дашь! – Сашура засмеялась.

– А это кто? – ткнул я в едва заметную фигуру юноши на фотографии. Он стоял на лыжах, в шапочке и лыжном костюме, на вершине огромного белого склона и, опираясь на палки, глядел вниз.

– Это Костя! Ты что, не узнал?

– Не узнал. Богатым будет твой Костя! – пошутил я.

Костю, «кавалера», «мальчика», «любовь» Сашуры – так по-разному называли его наши медсестры, – я видел лишь изредка. Он приходил, как правило, вечером, часов в шесть, и сидел около нее на краешке кровати. Он был на четыре года старше Сашуры, работал на том же заводе и учился в вечернем техникуме. Мне казалось, что о Косте я знаю столько же, сколько об Александре, если не больше. Потому что каждый свой рассказ о прежней, добольничной жизни она начинала словами: «Однажды мы с Костей…» И дальше почти все было про Костю.

Как только сильные боли перестали мучить Сашуру, улыбка почти не сходила с ее губ. «Веселая, как вешний жавороночек!» – говорила баба Аня, раздатчица в столовой, когда мы с Тамарой, убегавшись по отделению, садились наконец обедать. Баба Аня сама приносила Сашуре в палату еду и обязательно добавляла от себя что-нибудь принесенное из дома. Сашура говорила: «Ох, баба Аня, не раздатчица ты, а раздаватчица! Всё раздаешь! Себе небось не оставила». «Ешь, наращивай массу, – шутила баба Аня, – а то с кровати улетишь, невесомая!»

Когда приходила Анна Акимовна, чтобы сделать Сашуре три, а то и четыре укола сразу, она задорно извинялась: «Анна Акимовна, уж простите, что мое мягкое место такое твердое!» Она смешила массажистку, строя забавные рожицы, пока та с силой разминала замершие после ушиба мышцы спины или сгибала и разгибала локтевой сустав, плохо гнущийся после перелома.

Иногда смех ее долетал утром к нам на пятиминутку, в кабинет Олега Ивановича, который находился рядом с семьдесят седьмой палатой, и разгоряченные споры на минуту затихали.

– И что заливается? – пожимал плечами Олег Иванович. – Ну и колокольчик эта ваша Крылова!

И все улыбались.

Шла последняя неделя моей практики в травматологии. Я твердо решил после окончания медучилища поступить в мединститут. Я хотел быть хирургом.

Как раз в эту последнюю неделю Александра вдруг очень переменилась.

– А-а, братик!.. – улыбалась она, когда я прямо с пятиминутки забегал к ней.

Но это был не тот веселый и восторженный голос, который встречал меня раньше. И улыбка была – одними губами.

Во вторник Валентина Васильевна, палатная сестра, попросила меня в обед раздать лекарства. Я взял ящичек и пошел по палатам. Подойдя к последней, семьдесят седьмой, нашел в тетради назначений фамилию Сашуры. Ей в обед полагалась только одна таблетка – кальция глюконата. Я зашел в палату. Сашура лежала отвернувшись к стене, укрытая с головой одеялом. Я положил на тумбочку таблетку и тихо вышел. Но, отдав ящичек и тетрадь назначений Валентине Васильевне, вернулся в семьдесят седьмую.

– Сашурик, с тобой ничего не случилось? – спросил я, стоя посреди палаты.

Она лежала все в том же положении.

– Нет, – ответила Александра.

Но потом все же сбросила с головы одеяло и повернулась ко мне.

– Какая-то ты не такая в последние дни.

– Я думаю, Шурик, – с горечью произнесла Александра, – для чего все это мне выпало? Му́ка такая! Если б людей спасла, подвиг совершила – тогда другое дело. А то так… нелепость одна.

– Выжить после такой травмы – тоже подвиг. – Я собрал мусор с тумбочки. – У тебя убирали сегодня?

– Убирали. Это я снова насорила, – улыбнулась Сашура.

– Ты, Сашурик, удивительная! Ты такой сильный человек! Если честно, я тебе иногда завидую, – признался я.

– Кому и позавидовать, как не мне! – со слезами в голосе прошептала она.

– Нет, понимаешь?.. Ты никогда не раскисаешь, всегда веселая. А я от каждой маленькой неприятности прихожу в такое дикое уныние, а то и отчаяние – хоть в петлю!

Мне показалось, что последних моих слов Александра даже не слышала. Она сидела на кровати и с какой-то отчаянной задумчивостью глядела перед собой.

– Саня, я хочу тебя попросить, – прошептала Сашура, откашлялась и заговорила громко: – Понимаешь, Костя последний раз у меня был четыре дня назад. Он приходил каждый день – и вдруг… Может, он заболел? Ты не мог бы сходить к нему?

Я вспомнил, что действительно видел Костю в последний раз на прошлой неделе. Вошел, чтобы сделать Сашуре подкожный вечерний укольчик (это мне давно доверяли). Он держал руку Александры. Она что-то говорила ему, и лицо у нее было спокойное, ясное. У Кости же, наоборот, вид был и смущенный, и возмущенный одновременно.

– Могу, конечно, к нему сходить.

– Я не хочу никого просить из наших знакомых.

– Я зайду, сегодня же зайду к нему, – торопливо пообещал я.

– Запиши адрес.

– Я запомню, говори.

– Некрасова, семь, квартира пятнадцать. Это за Октябрьской первая улица.

– Да знаю я, где Некрасова!

– Шурик, ты иди. Мне сейчас на пересадку. Надо с духом собраться.

Вечером я отправился к Косте. Доехал на автобусе до Октябрьской улицы, а затем дворами прошел на Некрасова.

– Здравствуй, Костя. Поговорить надо, – сказал я кудрявой голове, высунувшейся из двери на мой стук.

Не сказать, что он очень обрадовался мне. Это видно было по его растерянно-хмурой физиономии.

Мы прошли на кухню, уселись с разных концов кухонного стола, и я начал:

– Александра решила, что ты заболел.

– Здоров. Что со мной сделается?.. – вздохнул Костя.

– А что тогда не приходишь?

– Пока у нее было критическое состояние, – раздраженно сказал Костя, – я ходил. Каждый день ходил. А теперь пусть отвыкает.

– От чего отвыкает?

– От меня. От того, что у нее есть я.

– А надо отвыкать?

– Надо, – угрюмо подтвердил Костя.