Хищник. Том 2. Рыцарь «змеиного» клинка - Страница 9
Dom Клемент был непреклонен по отношению к арианству, как и любой истинный католический церковник, но у него имелось одно замечательное качество, напрочь отсутствовавшее у большинства священнослужителей: глубочайшее уважение к книгам, которые он считал неприкосновенными. Вот почему наш настоятель позволил этим многочисленным работам о визиготах и остроготах оставаться в скриптории аббатства Святого Дамиана. За то время, что Dom Клемент был преподавателем в семинарии, он обзавелся довольно обширной личной библиотекой и привез с собой в наше аббатство целый воз рукописей и codices[15]. Он и впоследствии продолжал собирать книги, и таким образом в монастыре постепенно появилась библиотека, которая привела бы в восхищение любого истинного ценителя и коллекционера.
Разумеется, предполагалось, что обучение любого послушника вроде меня будет ограничено изучением только религиозных трудов, одобренных матерью-церковью. Однако Dom Клемент всегда разрешал мне открывать любую книгу, которую я находил в скриптории. Итак, наряду с добросовестным изучением написанных на латыни трудов самих отцов церкви, а также сочинений, которые они почитали (исторические произведения Саллюстия, руководство Цицерона по ораторскому искусству и Лукана по риторике), я также прочел множество и совершенно иных книг, которые вызывали порицание церкви. Так, помимо комедий Теренция (их церковники одобряли, потому что они вызывали духовный подъем) я ознакомился также с комедиями Плавта и сатирами Персия Флакка (католики порицали сочинения этих авторов, считая их «человеконенавистническими»).
Однако присущее юности ненасытное любопытство вышло мне боком: в голове у меня была настоящая мешанина из самых противоречивых верований и философских учений. Представьте, я натолкнулся в скриптории даже на такие книги, которые доказывали ложность не только одобряемых церковью воззрений Сенеки и Страбона, но и того, что видели мои собственные глаза. Наша Земля, говорилось в этих книгах, вовсе не пространство суши и воды, которое бесконечно тянется на восток и запад между вечно холодным севером и вечно жарким югом, как полагают все те, кто путешествует по ней. Авторы этих сочинений утверждали, что Земля – круглый шар, так что путешественник, который покинул дом и отправился далеко на восток – гораздо дальше, чем прежде добирался кто-либо другой, – постепенно обнаружит, что снова приближается к дому, но теперь уже с запада.
Но что поразило меня еще больше, авторы некоторых из этих книг отстаивали мнение, что наша Земля вовсе не центр мироздания. Я всегда считал ее таковой и был уверен, что Солнце вращается вокруг Земли и скрывается под ней, что и ведет к смене дня и ночи. Однако философ Филолай, например, живший за четыреста лет до Рождества Христова, торжественно констатировал, что Солнце постоянно находится на месте, тогда как планета под названием Земля за год делает оборот вокруг Солнца, одновременно вращаясь вокруг своей оси. А Манилий, который жил примерно во времена Христа, утверждал, что Земля наша такая же круглая, как и яйцо черепахи. Он приводил и доказательства: во время затмения Земля отбрасывает на Луну круглую тень; корабль, отплывший из порта, постепенно погружается в воду и исчезает за горизонтом.
Поскольку сам я сроду не видел затмения, порта, моря или корабля, то спросил у одного из моих наставников, брата Хилариона, правда ли, что такие вещи происходят, и действительно ли они доказывают, что наша Земля круглая.
– Gerrae! – прорычал он на латыни, а затем повторил на старом языке: – Balgsdaddja! – Оба этих слова означали одно и то же: «Чепуха!»
– Вы видели когда-нибудь затмение, брат? – поинтересовался я. – А корабль, уходящий в море?
– Мне нет нужды смотреть на это, – сказал он. – Ибо сама лишь идея о том, что Земля круглая, противоречит Священному Писанию, а для меня этого достаточно. И сие есть не что иное, как языческие представления: мол, наша Земля на самом деле совсем иная, а вовсе не то, что мы видим и знаем о ней. Запомни, Торн, эти идеи выдвинули в древности, когда люди даже близко не были такими образованными и мудрыми, как христиане сегодня. И имей в виду: если бы кто-нибудь из этих философов изложил подобные вещи в наше просвещенное время, то, скорее всего, его обвинили бы в ереси. То же самое произойдет и с тем, кто интересуется ими, – угрожающе заключил брат Хиларион.
К тому времени, как мне пришлось покинуть аббатство Святого Дамиана, я воображал себя не менее образованным и эрудированным, чем отпрыск любой знатной семьи в возрасте двенадцати лет. Возможно, так оно и было: ведь двенадцатилетние дети, какое бы положение в обществе они ни занимали, не отягощены знаниями и мудростью, независимо от того, насколько хорошим и дорогостоящим было их обучение. Вот и я в этом возрасте был переполнен бессмысленными фактами, зазубренными сентенциями и безоговорочными истинами. Дурацкая напыщенность. На любую тему, которую меня заставили выучить, я мог подробно рассуждать своим писклявым голоском как на старом языке, так и на хорошей латыни:
– Братья, мы можем отыскать в Священном Писании абсолютно все тропы и силлогические схемы риторики. Например, посмотрите, как псалом сорок третий иллюстрирует использование анафоры, или намеренного повтора: «Ты заставил нас измениться… ты признал нас… ты убедил свой народ… ты заставил нас устыдиться…» Псалом семидесятый являет собой точный пример ethopoeia[16].
Все эти скороспелые знания и явная работа на публику чрезвычайно радовали моих наставников, но мой талант к риторике проявился позднее, хотя и не принес пользы ни мне, ни кому-то бы то ни было другому.
А еще со временем я обнаружил, что большинство фактов, которые меня заставили выучить, оказались ошибочными, большинство истин – безосновательными, а множество доводов – ложными. Большей части того, что ребенку действительно пригодилось бы для развития, ни один из монахов его просто не способен был обучить. Например, в меня постоянно вбивали, что половые отношения греховны, грязны, вредны, о них непозволительно думать, им нельзя потворствовать. Но никто так толком и не объяснил мне, что же это такое, в чем именно заключается то, чего мне предлагали остерегаться, – поэтому я пребывал в совершенном неведении, когда сначала столкнулся с братом Петром, а затем с сестрой Дейдамией.
Ладно, пусть бо́льшая часть вбиваемых в мою голову сведений и была абсолютным мусором, пусть на многое монахи вообще не обращали внимания, однако в аббатстве я все-таки научился читать, писать и считать. Эти умения – и терпимость Dom Клемента, разрешившего мне свободно посещать скрипторий, – позволили мне еще во время пребывания в аббатстве усвоить огромное количество информации и теорий, которые не входили в общепринятое обучение. Таким образом, я много учился самостоятельно, и это, в свою очередь, дало мне возможность формулировать вопросы и решать сложные проблемы – мысленно, я имею в виду; мне редко хватало смелости делать это вслух – многочисленные послушники лицемерно доносили на меня монахам. К тому времени я уже научился многое познавать самостоятельно и благополучно забывать невероятное количество никому не нужной информации и ту патетическую ложь, которую принуждали меня заучивать наставники.
Примерно за год до того, как я оставил аббатство Святого Дамиана, я также впервые получил возможность мельком взглянуть на мир за пределами монастыря и всей нашей долины, окружающих ее возвышенностей и даже за пределами королевства Бургундия. Наш брат Паулус, умелый и быстрый писец, который был доверенным лицом Dom Клемента, заболел, весь покрывшись aposteme[17], и оказался надолго прикован к постели. Несмотря на все наши молитвы и на старания монастырского лекаря, брат Паулус чувствовал себя все хуже и в конце концов умер.
Dom Клемент оказал мне тогда неожиданную честь, назначив меня своим доверенным лицом (или, скорее, добавив к числу моих многочисленных обязанностей еще одну). К тому времени я уже был сведущ в чтении и письме – как на старом языке, так и на латыни, чем не мог похвастаться ни один из наставников в скриптории или chartularium; так что эти монахи почти совсем не ворчали и не роптали по поводу того, что выгодную должность получил я, а не кто-нибудь из них. Едва ли надо говорить, что мне было далеко до брата Паулуса: я не умел так быстро и аккуратно записывать высказывания аббата на воске, а затем переносить их на пергамент. Однако Dom Клемент делал скидку на мою неопытность. Он диктовал медленней и четче, чем прежде; первое время аббат заставлял меня писать под его диктовку счета, которые он мог исправить, прежде чем я закончу делать записи.