Хемлок, или яды - Страница 13

В перистиле накрыли длинный стол, украшенный гравированными вазами,с охапками нарциссов и фиалок, между которыми стояли тазики из позолоченного серебра с охлаждавшимся вином. Кортезе с его тонким букетом, бледно-желтое, как зимнее солнце, москато из Кастеджо, сухое и свежее, отсвечивавшее зеленью терлано и благоухавшее дикими травами москато из Асти. Вдоль колонн ниспадали большие портьеры из синего полотна (то полностью расправленные, то собранные складками), прикрывавшие террасу от уже знойного солнца, и в просветах между ними взгляд выхватывал фрагменты спроектированного Виньолой[43] сада. Кипарисовая аллея вела к ротонде, где вода из трех расположенных друг над другом бассейнов переливалась в полукруглый резервуар, на конце которого, в искусственном гроте, играл на лютне Орфей. Одна половина сада делилась на квадратные клумбы и склоны, вдоль них стояли большие глиняные урны с лавром и шарообразным самшитом. Другую половину занимал лабиринт, в центре которого высился небольшой круглый храм с пляшущими сатирами на фризах. С обеих сторон лабиринт окружали два потайных садика, где когда-то выращивали лекарственные травы, теперь же они сплошь заросли овсюгом, крапивой и цикутой.

Гостями были старые знакомые: племянник герцога Гонзага, архиепископ Сплитский, кардинал Мантуанский, Толомео Висконти, Лодовико Барберини, Марцио Колонна, герцог Маттеи, кардиналы Монтальто, Корнаро, Манчини, Альдобрандини - еще до начала пира все уже были навеселе, за исключением Пьетро Альдобрандини, ограничившегося чистой водой: его желудок не принимал вина.

Под звуки военных труб внесли первую перемену, состоявшую из протертого рисового супа с телятиной и смазанных желтком голов козлят. За этим последовали шестьдесят цыплят по-каталонски и восемнадцать блюд с фазанами и павлинами, у которых оставили перья на шее и хвосте. Тем временем двое испанских шутов сыпали грубыми шутками, играя на тарелках и стуча в баскский барабан с серебряными бубенцами. Затем подали пиалы с подслащенными сливками и фрукты, после чего пустили по кругу мисочку с благовонной водой для обмывания пальцев, а потом сняли скатерть и поставили на стол марципаны, драже и сахарные конфеты. Вслед за этим обнаженные шлюхи исполнили танец с заколкой и шляпой, изобиловавший похотливыми жестами и непристойной мимикой. Синие шторы трепал бриз, принося садовые запахи и овевая вянущие букеты. Пронзительная, тяжелая музыка заглушала голоса и звон бутылок, в неожиданных паузах бессвязные обрывки фраз отскакивали рикошетом, точно камни. Шлюхи резко вскрикивали, если нечаянно наступали на осколок или если их случайно обрызгивали соусом. Усыпанный крошками стол превратился в усеянный галькой, лужами и обломками песчаный берег после отлива, в заброшенный пляж, где длинными водорослями валялись намокшие перья. Уже пожелтевший свет отделывал светлой каймой силенов и рога изобилия на кубках, подчеркивал вязь на тазиках, очерчивал блюда, проходил золотой нитью по кромке бокалов, внезапно постукивал пальцем по стенкам бутылок, на которых вдруг вспыхивали огненные звезды. Зеленые и синие мухи, словно раздувшиеся от личинок блестящие феи, собирали объедки и затевали потасовки. Когда вино ударяло в голову, гости располагались поудобнее под столом. Пока шлюхи изощрялись в акробатических позах, кардинал Корнаро склонился к соседу:

— Почему Ченчи не устраивает бои животных, мы сами обычно тешим гостей? Неужели его мошна настолько отощала?

— Ох, всякий раз, проливая кровь, он вынужден выкладывать скудо. Чего он не умеет проливать, так это слезы.

Франческо подслушал, догадался или, возможно, предвидел эти упреки. Он весь посинел, взор затуманился. Покачиваясь, хозяин встал, рыгнул и уперся обеими руками в стол.

— Вам ли пристало рассуждать о пролитой мною крови или слезах, которых не удостоился этот негодяй - мой сын? Не потому ли, ваши преосвященства, вы носите пурпурные мантии, дабы скрыть пятна пролитой вами самими крови? Продажные кардиналы! Погрязшие в симонии канальи и фарисеи! Прелаты-безбожники! Мерзавцы!

Перелетев через стол, бокал разбился о мраморную колонну, и вино окутало ее розовой пеленой. В кардинала Мантуанского угодил украшенный Марсом и Венерой кувшин для воды, и духовная особа рухнула на пол. Корнаро сцепился с Ченчи, тут же завязалась всеобщая свалка.

— Капля дерьма в священном елее!

— Развратный козел!

— Хряк-сифилитик!

— Сраная свинья!

— Пошел к черту, ищи дурака!

— Сам ищи, пердун непотребный!

Выставленные, как дротики, руки, горящие в застывших глазах звезды, носок туфли в дряблом брюхе, костный хруст, сверкающее в ранах стекло, неслышный шум брызжущих вен и железистый вкус крови на языке, рычание разъяренных зверей, уханье и глухие удары плоти о мясо, трескающиеся фаланги. Кардинальская мантия Корнаро все же не скрыла хлынувшей из носа крови, ну а шлюх обступили воспользовавшиеся суматохой испанские шуты.

Очень узкие, белоснежные руки Беатриче касались струн псалтериона, на котором путти[44] с копьями охотились на дракона.

Bacchiami, vita mia, prima qu’io mora...

Fa de’ tuoi bad una catena

Che dalle labbra mie descenda al core

E’l laghi alia tua lingua, alma sirena...[45]

Голос был чистый, чуть тонкий. Тучки небесные - это барашки, душа моя. Уж скоро у монастырских колодцев расцветут первые розы.

«На память обо мне... На память обо мне...» Оставленная струна дрожала. Губы сомкнулись, но голос все еще звучал. Дверь хлопнула о стену, и стук застыл, словно повиснув на крючке. На коричневом фоне галереи возник дон Франческо: втянутая в плечи прыщавая голова, отвислые губы, оскал беззубого рта. Неподвижный и безмолвный отец грозно смотрел на Беатриче.

В больнице у него было достаточно времени, чтобы подумать о дочери.

На второе приданое он не раскошелится - только не для нее. Он не спустит с нее глаз, и она не ускользнет, как Антонина, ведь он ее ненавидит, но вместе с тем жаждет. Под его злобным и похотливым взглядом Беатриче затряслась, как стебелек. Пролетели столетья, прежде чем он развернулся и, не сказав ни слова, удалился по коридору. Она услышала его затихающие шаги, а затем - грозную или, наоборот, успокоительную тишину и, подобрав обеими руками юбки, бросилась к лестнице.

— Челио, Челио! Сходи за жестянщиком, пусть поставит мне запор на дверь!

— Нельзя, донна Беатриче... Мы не вправе что-либо менять без распоряжения хозяина.

Беатриче настаивала, но слуга остался непреклонен. Возвращаясь в свою комнату, она прошла мимо Юдифи, бросившей на нее двусмысленный, но явно ироничный взгляд. Одни говорили, что Таддео Дзуккари отравил жену цикутой, другие это отрицали - ясно лишь, что она не обрела покоя в могиле. Беатриче задумалась: обретет ли отец? Или, возможно, он вернется еще более страшным призраком? Ужасная мысль! Пока Франческо не было дома, Беатриче навещала невестку Людовику, ежегодно рожавшую по ребенку. Повстречав в комнатке Джакомо, Беатриче не удержалась и спросила:

— Это правда, Джакомо... Насчет яда?..

Он стоял вполоборота, почти отвернувшись, так как она задала вопрос, когда он уже уходил. Джакомо оглянулся через плечо, слегка замедлив шаг.

— О некоторых вещах не принято говорить, дорогая сестра...

И потом, уже дойдя до двери:

— Я бы назвал это образцом супружеской любви...

Ее озадачил этот уклончивый ответ и особенно - заключительная острота. Если верить письмам Коломбы, недавно вышедшей замуж за торговца шерстью, супружеская любовь - страшная штука. Невзрачный и кроткий Джанфранко де Сантис был помешан на коммерции и зачастую далеко уезжал по делам. Коломба встречала его с опаской, памятуя о своих отвратительных обязанностях, но покорно их выполняла, поскольку мечтала зачать ребенка. Ребенок был самым заветным ее желанием, которое почему-то не сбывалось. Порой Коломба чувствовала себя способной похитить чужое дитя, и ее добрый взгляд ожесточался от вожделения, когда она видела мать, качавшую на коленях малыша.