Хемлок, или яды - Страница 115

***

Она вернулась в ту же старую могольскую камеру и повалилась на тюфяк. Старые пятна на стенах, те же лица на покрытой рыжей коркой стене. У Августы очень сильно болели груди, ведь никто не помогал сцеживать молоко. Она упрямо трясла головой при мысли о мертвом младенце: поделом, поделом, как жаль, как жаль - вдвоем было бы веселей! Августа не догадывалась, что накликала Смерть сама и, сплетя эту длинную цепь, опутала себя ею безвозвратно: Эдвард, миссис Кларк, Генри, сообщники, а теперь и ребенок - этот ряд предстояло замкнуть Августе. Без всяких на то оснований она ждала письма от матери или, на худой конец, от тетушки Мёртл. Но уж они-то написали бы ей в самую последнюю очередь. Состарившиеся и придавленные позором женщины жили затворницами в квартире на Брайд-лейн, холя и лелея свое притворное горе, точно комнатное растение.

— Нет ли для меня письма? - каждый день спрашивала Августа, проводя рукой по черепу.

Помешавшись на ожидании корреспонденции, она так и не додумалась написать сама. Как-то раз ей вручили открытку из Лондона с изображением Ладгейт-Серкус, но почерк был неразборчивым, а подпись нечеткой, так что она не смогла установить отправителя. Это странное послание источало зловоние, обеспокоившее миссис Джэксон и замеченное даже Августой: казалось, оно долго пролежало в мертвецкой.

Вопрос белья и одежды встал ребром. Раздувшаяся от водянки, и бледная, точно пещерное животное, Августа сидела в отрепье на корточках, прикрывая блестящую лысину тряпкой. Пыль застревала в пушке на щеках, как когда-то пудра, покрывая их бархатистой плесенью, мышиным мехом. Остановить менструальную кровь было нечем, и от нее все слипалось. Однажды испачкав руку, Августа оставила отпечаток ладони на стене, древнейшим жестом выразив свою индивидуальность на перегородках первобытного логова: я - это я, я - это моя рука, моя рука в моей крови, кровь - моя, это я...

— Что ты наделала, свинья?.. Грязная свинья! - заорала Джэксо-ниха. - Сейчас принесу тебе ведро воды!..

Но четыре месяца спустя месячные полностью прекратились, и Августа начала раздуваться еще быстрее и чудовищнее.

— Нет ли для меня письма?

Порой она приходила в чувство, но чаще пребывала в забытьи, плутая где-то в беспросветных, безвыходных лабиринтах. Всегда угрюмая и молчаливая, Августа грызла ногти, если, конечно, было что грызть.

— Нет ли для меня письма?

Изредка ее охватывало зловещее веселье: напялив корсаж с потрепанными кружевами, она одиноко вальсировала по камере, неуклюже спотыкалась в туфлях со стоптанными задниками и кокетливо задирала рубашку, демонстрируя голени в синих прожилках:

Нас пленяет,

Опьяняет

Дивный миг...

— Что тут поделаешь, - говорила миссис Джэксон, — коли рассказать врачам, только нарвемся на неприятности.

Подув на чай, она продолжала:

— Сама-то я нанималась стажеркой, так что, если ее отправят в психушку, потеряю работу.

Чуда упоенье

И безумья страсть...

В мае 1914 года жара побила все рекорды. 29 числа, в день своего тридцатидевятилетия, когда на небе властвовали Близнецы, а камера превратилась в сущий ад, Августа Фулхэм внезапно увидела молнию и ощутила удар - луч света проник сквозь глаза и выжег мозг дотла. Она рухнула замертво. Тепловой удар, кровоизлияние в мозг, инсульт. Инсульт. За телом никто не пришел.

«Смерть: Моя ирония непревзойденна».

***

Хемлок складывает тренчкот и кладет его рядом с сумкой в багажную сетку. Хемлок усаживается, утренний поезд с шелковым шуршанием покидает вокзал, и вот он уже мчится сквозь осенние туманы. Туман придаст рейнскому вину крепости, и на полуденном солнце поспеют, дозреют, нальются соком гроздья, еще по-летнему горячие под влажными юбками листвы. Акварельный пейзаж с внезапными полустанками, где светятся абсентом неоновые трубки. На перроне монашка с двойным скошенным подбородком толкает инвалидную коляску слабоумного, ковыляет на костылях старуха, женщина (беременная каким еще чудищем?) несет свой готовый лопнуть живот. Мегафоны изрыгают пророчества. Поезд вновь трогается, разминается с другим - тем, на который Хемлок сядет завтра, затем углубляется в непроглядную мглу, молочно-белую ничейную территорию, потусторонний мир, где не различить даже деревьев. Хемлок это кажется символом неучастия, отказом от общения, стиранием всего, что может быть истолковано, плотной завесой из белой шерсти над таинствами храма. Мир бессмыслен и пуст. Хемлок ощущает эту пустоту и в себе. Она чувствует себя угасшей, не в силах думать, плакать - вообще без сил. Пытается читать, сосредоточиться, по три-четыре раза возвращается к одной и той же фразе, но на глазах - словно стеклянный замóк. Она мысленно выбегает навстречу X., навстречу отчаянию X., навстречу одиночеству X.

Хемлок снова силится перечитать фразу, хмурит брови, но так ничего и не выходит. Тогда она закрывает книгу, откидывается на спинку, безучастно смотрит на безучастный пейзаж. Ничего не решено и не определено, возможны любые выводы, любые неожиданности: вневременное, в высшей степени нереальное состояние колебаний вокруг собственной оси - так колышутся на своих стеблях зубчатые листья бледной, хладной цикуты. Поезд вскрикивает. Вскрикивает сердце. Король-лягушонок. Истина - часть речи, обойденная молчанием. Помнишь? Но, что бы ни случилось, X., immer wirst du bei mir sein, immer, immer, immer...