Хемингуэй - Страница 153

Но разве не могло быть так: у Хемингуэя было психическое расстройство, и в частности симптомы паранойи, то есть ему казалось, что за ним следят, — но при этом за ним и вправду следили и приказали Роуму его уничтожить или, по крайней мере, разрушить его психику? Все, конечно, может быть, коли не доказано обратного. Мы даже можем подкинуть Уилсону информацию, которой он не располагал: по утверждению Боровика, Хемингуэй собирался в СССР, об этом писали советские газеты, Гувер узнал и решил не допустить поездки: вдруг бы Папа запросил политического убежища? Но все это спекуляции. Фактов только два: 1) врач, не учтя противопоказаний, лечил больного неправильно и 2) никто не знает, можно ли было его вылечить как-то по-другому…

Сеансы ЭСТ проводились в конце декабря — начале января. Врачам и пациенту казалось, что все в порядке. Были побочные симптомы — легкая головная боль, частичная потеря памяти, но это никого тогда не насторожило. Больной вел себя спокойно, был дружелюбен, настроение у него поднялось. Если до начала сеансов к нему не пускали посетителей и не передавали писем (может, конечно, и потому, что ФБР так распорядилось, но более очевидна другая причина: официально никакого Хемингуэя в клинике не было), то теперь врачи решили, что можно: письма хлынули потоком. С доктором Баттом он завел приятельские отношения, бывал у него в гостях, там же с Мэри встретил Рождество, с сыном доктора, подростком, стрелял голубей.

Третьего января Эйзенхауэр объявил о разрыве отношений с Кубой. Это был его последний шаг: 18 ноября 1960 года Америка выбрала Джона Кеннеди, единственного после Теодора Рузвельта президента, о котором Хемингуэй хорошо отзывался и, по словам очевидцев, возлагал на него громадные надежды. 12 января он получил приглашение на инаугурацию (19–20 января), был очень растроган, продиктовал ответное письмо: не сможет присутствовать из-за болезни, но желает чете Кеннеди успехов во всех начинаниях. В середине января прилетел Хотчнер: они гуляли, Хемингуэй казался оживленным, вел активную переписку (диктовал медсестре), ни о каких преследованиях и страхах не говорил, собирался, вернувшись домой, начать работать. И тут — удар: он узнал, что у Гари Купера рак. Хотчнер: «Он посмотрел на меня так, словно его предали».

Тем не менее все сочли, что лечение прошло успешно (с гипертонией тоже справились), выписка должна была состояться 15–16 января, но пришлось отложить из-за простуды. Приехала Мэри — с ней смотрели инаугурацию. 20 января послал Кеннеди второе письмо: «Наблюдая инаугурацию по телевизору здесь, в Рочестере, мы были очень счастливы, полны надежд и горды. Я уверен, что наш президент выстоит перед любыми трудностями, как выстоял в этот холодный день. Каждый день с тех пор, как я поверил в него и попытался понять все практические сложности управления государством, с которыми он может столкнуться, я восхищаюсь смелостью, с которой он преодолевает их. Это очень хорошо — иметь нашим президентом смелого человека в такие жесткие времена для нашей страны и для всего мира». (Он так и не встретится с Кеннеди; с Жаклин познакомится его вдова.)

Двадцать второго января его выписали, и они с Мэри улетели в Кетчум. На следующий день он с Сэвирсом охотился на уток, казался здоровым, Хотчнеру сказал по телефону, что уже начал работать: перечитывает «Праздник» и пытается редактировать. Вставал в семь, в половине девятого работал у конторки, прекращал около часу, после обеда — прогулки, охота, вечером — гости. Но уже через неделю стало ясно, что его состояние вновь ухудшается. Отказывался выходить, не хотел никого видеть, кроме Сэвирса, работать не мог. 3 февраля его попросили надписать книгу в подарок Кеннеди: с восторгом засел за эту работу и… провел над нею весь день, не написав ни слова. Мэри: «От бесплодности этих попыток им овладело чувство отчаяния». Когда вечером пришел Сэвирс, больной сидел на кушетке в гостиной и, жалобно плача, сказал, что больше не может писать.

Через неделю, однако, он сумел сделать надпись на книге (она хранится в Белом доме). Во второй половине февраля и начале марта соблюдал режим, выполнял врачебные предписания, был тих, молчалив, грустен, но вроде бы адекватен. Возобновил работу над «Праздником», звонил Хедли, чтобы та помогла вспомнить фамилии и даты. Она рассказывала, что он путал слова, голос его был ужасно слаб. Потом вернулись страхи. 21 марта произошла ссора с женой из-за налога за горничную, в апреле — из-за подоходного налога. Горевал о Купере, думал, что сам болен раком, написал фрагмент Nada у Pues Nada, посвященный болезни Купера и его собственной. После этого депрессия резко усилилась, работа прекратилась, Мэри постоянно заставала его безвольно сидящим с залитым слезами лицом. 18 апреля он написал Скрибнеру, что не может закончить редактирование «Праздника» и зря обидел людей. (Письмо по неясным причинам не отослано.) 21 апреля Кеннеди признал участие США в попытке свергнуть Кастро — так называемом инциденте в заливе Свиней: 17 апреля там высадились около 1500 эмигрантов, а американские ВВС нанесли удары по кубинским аэродромам; правительство Кубы откуда-то узнало о вторжении и оно было с легкостью отражено, а кубинское население, вопреки надеждам американцев, не выступило в поддержку эмигрантов. В тот самый день Хемингуэй совершил первую явную попытку самоубийства.

Мэри, по ее словам, застала мужа, когда он вставлял в ружье два патрона, и начала разговаривать с ним, «напоминая о мужестве, которое сопровождало его всю жизнь». Потом пришел Сэвирс и помог отнять у больного ружье. Его увезли в больницу в Сан-Вэлли, сделали укол транквилизатора. Многие биографы отказываются понимать, почему в доме открыто хранилось громадное количество оружия и боеприпасов и почему Мэри хотя бы после попытки суицида не вывезла оружие или не спрятала ключи от оружейной. Сама она объяснила это тем, что «никто не имеет права прятать от человека его вещи». Мейерс утверждает, что она «поставила мужа перед выбором: убить себя или оставаться сумасшедшим. Выстрелив себе в голову, он отомстил и наказал Мэри за ужасный выбор, что она ему предложила. Не желая признавать свое пассивное содействие в самоубийстве, Мэри объявила, что смерть была несчастным случаем». Он также пишет, что «вина за самоубийство мужа превратила потом Мэри в алкоголичку». Но это упрощение — сваливать вину на одного человека. Тилли Арнольд рассказывала, что еще до выписки Хемингуэя посоветовала Мэри спрятать оружие, а та ответила: «Это первое, что Папа кинется искать, вернувшись из Рочестера». Он действительно кинулся и стрелял уток на следующий день. А спрячь жена оружие — был бы ужасный скандал с непредсказуемыми последствиями. И неужто взрослый дееспособный мужчина, у которого куча друзей-охотников, не достал бы другого ружья? А есть еще бритвы, веревки, лекарства, поезда… От человека, решившегося на самоубийство, можно прятать что угодно — только его самого от себя не спрячешь.

Мэри — опять же по ее словам — «убедила» мужа снова лечь в Майо. Занимались его отправкой Дон Андерсон и медсестра из больницы в Сан-Вэлли. Завезли его домой за вещами. Андерсон вспоминает, что Хемингуэй «с хитрой улыбкой» предложил им не выходить из машины, сказав, что сам возьмет багаж, но Андерсон все же пошел следом. Хемингуэй бросился в оружейную, Андерсон за ним, успел схватить за руку и отнять ружье. Прибежали Мэри и Сэвирс, стали успокаивать, отвезли (неясно, убеждением или насильно) обратно в больницу. Транквилизаторы действовали плохо, больной был в смятении, требовал не пускать к нему жену. Через день, 25 апреля, Сэвирс и Андерсон повезли его в Рочестер. По рассказу Андерсона, он пытался выброситься из самолета, искал под сиденьями оружие, когда сделали остановку в Рапид-Сити, убежал и хотел встать под пропеллер другого самолета, кое-как оттащили. В клинике был, казалось, уже в приличном настроении, радостно приветствовал Батта, но упрашивал Андерсона не оставлять его. (Тот посоветовался с врачами — решили, что оставаться нет нужды.)

Роум назначил новую серию ЭСТ. Мейерс справедливо называет это «роковой ошибкой»: ведь если даже допустить, что ЭСТ — хорошая методика, было очевидно, что конкретному больному она не помогла, а наоборот, к его страданиям добавились потеря памяти и полная утрата работоспособности. Жена консультировалась с известным психиатром Джеймсом Кателлом — тот предложил перевести мужа в клинику Маннингера или институт в Хартфорде. Неясно, почему Мэри не последовала этому совету. Мужа она не навещала — он наотрез отказывался ее видеть. Потом, после ЭСТ, из клиники сообщили, что он «пришел в себя» и зовет ее. Она приехала, но, по ее воспоминаниям, муж вел себя «двулично»: с персоналом проявлял доброжелательность и здравомыслие, с нею был вспыльчив и затевал ссоры.