Ханты, или Звезда Утренней Зари - Страница 58

К магазину, где уже стояло несколько упряжек, он подъехал на оленях. Завязав поводок, он выпрямился и возле соседней нарты увидел приземистого, но быстрого в движениях Спиридона Казамкина с верховья Реки. Тот тоже глянул на него. И они одновременно пошли друг другу навстречу и поздоровались. Демьян на правах старшего поцеловал его в щеку. По обычаю при встрече, если родственники близкие, целует старший, а младшему этого делать не положено — «нельзя старшего ласкать». И хотя родственник дальний и можно было обойтись только рукопожатием, но Демьян без всяких колебаний чмокнул Спиридона в заросшую щеку. Он напомнил своего отца, который в годы войны, на охоте, в жестокий мороз провалился в полынью и обморозил обе ноги. И вся Река решила, что его земные дни сочтены — так тяжко ему стало. Но иначе думал он сам, Федор Васильевич Казамкин, или, как попросту звали его охотники, Федор-старик — «Возле Сора старик»…

Ему хотелось жить.

Ему очень хотелось жить.

А ноги все ныли. И боль с каждым днем становилась все невыносимее. Боль поднималась снизу вверх. Медленно, но неуловимо боль ползла вверх. И он понял, что если не остановит ее, то она, добравшись до его головы, отнимет его разум — и он умрет. Самое страшное в том, что сначала умрет разум, а потом — тело. И, потеряв разум, он долго будет метаться в безумстве на беду своим родным и близким.

Нет-нет, этого совсем не нужно.

Дом либо молчал, либо говорил шепотом, словно был тут покойник. Это при живом-то человеке?! Почему все решили, что шум и говор беспокоят его? А ведь шум и говор — это жизнь. Это жизнь, ускользающая от него жизнь. Сначала уходят шум и говор, потом — жизнь.

Нет-нет, не дать жизни ускользнуть.

Тишина. Жуткая тишина. И в этой тишине обостренным слухом охотника он улавливал далекую канонаду на западе. Это война. Воображение рисовало картины войны, и он все видел наяву. Видел, как Земля вставала на дыбы, опрокидывалась навзничь и вновь поднималась. А в ушах стоял грохот войны. Потом всплывало костляво-жесткое лицо председателя Коски Большого и его голос. Ты, Федор-старик, тоже солдат, говорил он. Ты тоже на войне. Ты тоже воюешь с фашистом. Твоя пушнина — это танки, это самолеты, это пушки, это корабли. Это — винтовки, патроны, гранаты. Это — Победа!..

Он и сам понимал: его Победа — это спасенная Земля. Это — спасенные жизни. Ведь там его старший сын и зять и многие воины-солдаты Реки, воины-солдаты родной земли. Поэтому от зари до полночи он пропадал в тайге на промысле. Он спешил, очень спешил. Нужно было сделать как можно больше. Поэтому, возвращаясь на стан за полночь, не заметил заснеженную полынью и угодил в нее. Ему нужна Победа. Это десятки, сотни, тысячи спасенных жизней. И все это может, оказывается, сделать один человек!

Один!..

И теперь он лежит в своей теплой берлоге и слушает только вопль умирающих ног. А фашист неумолимо ползет сюда, ползет на восток, к его дому, к его рекам и озерам, к его борам и урманам, к его родным и близким, к его очагу, чтобы все это сжечь, растоптать, осквернить!

Нет! Нет! Этому не быть!!!

И в глазах его вспыхивал бешеный огонь.

И теперь сознание, что ничем не сможет помочь Земле и людям Земли, родило огонь бессилия. А после, все усиливаясь, этот огонь охватил все тело, пронзил сердце и душу. И эти два огня, в теле и в сознании, медленно двинулись друг другу навстречу, чтобы испепелить его, человека. Но он не хотел сдаваться. Искал выход. Знал, что у человека не бывает безвыходного положения. Тем он и отличается от зверя и птицы. Что делать? Как быть?..

Нужно ли такое бытие ему самому и его дому?! Может быть, дотянуться до ружья и в последний раз зарядить его? Или, еще проще, как это делали сильные шаманы в старину, когда истекало время земной жизни, после полуночи, но до восхода Звезды утренней зари, остановить дыхание и остановить сердце. Безболезненно уснуть и не проснуться. И люди скажут, что он во сне ушел в Нижний мир. Уйти вот так, побежденным идущей по земле войной, опустошенным огнем и болью?!

Нет и нет! Ни за что!

Проклятая боль! Проклятые ноги! Избавиться бы от них! Выкинуть вместе с болью! Выкинуть? Избавиться? Постой, постой. Выкинуть? Избавиться? В этом что-то есть. Может быть, в этом спасение. Ведь зверь, попавший в капкан, отгрызает лапу и уходит. Если, конечно, он сильный духом. А потом залечивает рану и живет сколько положено. Ему, охотнику, не раз попадались такие звери без одной лапы. Живут же! Неужели зверь сильнее человека?!

Да нет же, нет! Человек сильнее. Только, может быть, не всякий об этом подозревает. У человека разум. У человека душа. У человека сердце. Человек знает, в отличие от зверя, что он хочет и ради чего принимает земные муки, и не спешит в Нижний мир. У человека дом. У человека очаг. У человека, наконец, заостренное железо и огонь…

Да поможет железо и огонь…

Избавиться от боли и выжить можно единственным способом. Есть выход. Единственный. На то ты и человек, чтобы искать и находить. Находить и одерживать победу.

У тебя есть железо и огонь…

Он не хотел умирать.

И поэтому он ушел от людей. И вдали от селения, в одиночестве, ампутировал себе сначала правую ногу, потом левую…

После, когда раны зажили, он вернулся к людям. И показал жене, какие теперь нужны ему кисы для охоты. И она сшила ему кисы-протезы. И он снова вышел на охотничью тропу.

Шла война.

И, быть может, он чувствовал, что без него войну не одолеть…

— Я ездила к нему, — сказала Марина. — Я видела его…

Она немного помолчала, словно припоминала свою поездку.

Демьян не торопил ее. Он понял, что ей все хотелось увидеть своими глазами. Она же медик, а тут такое дело… Наверное, многое ей хотелось сделать. Не только увидеть, но и помочь, как-то облегчить участь человека. А может быть, просто сказать ему какие-то слова.

И вот нашла каюра. Поехала. Долго ехали. Наконец приехали.

Кораль. Заснеженная избушка. Промерзшая дверь.

Он пронзил девушку острым светом своих глаз. Помедлив, сказал глухо:

— Здравствуйте!

Наверное, он мгновение смотрел на нее. Но это мгновение ей показалось вечностью. Шевельнув кустистыми бровями, он уже отвел свои глаза, а она еще долго чувствовала на себе его взгляд. На себе ли, в себя ли. После, много времени спустя, не пройдет это ощущение, что он смотрит на нее.

Между тем он занялся своей трубкой — медленно и как-то особенно осторожно набил ее табаком, затем долго, в задумчивости, держал ее во рту. Потом узловатые пальцы зашевелились — нашли спички.

Вспыхнуло пламя.

Запахло крепким табаком.

Он сидел неподвижно и курил.

Отблески медно-красного пламени чувала освещали его жесткое лицо. Пламя делало морщины особенно резкими и глубокими, и он, казалось, был выточен из красного камня древности и был таким же древним и вечным, как сама Земля, как звезды, как Солнце и Луна. А может быть, древнее самой Земли, звезд, Солнца и Луны.

Он и огонь. Они смотрели друг на друга, словно в доме они были только вдвоем. Кисти рук тяжело покоились на коленях. Вернее, там, где должны быть колени. Правая рука медленно поднималась и легким прикосновением поправляла трубку, затем возвращалась и поправляла сак, которым было укрыто то, что осталось от ног. Сак подвернут по краям, на всю длину. И, казалось, под ним упрятаны ноги охотника.

Он смотрел на огонь. А огонь клокотал в чувале шумно и басовито, и дом был наполнен говором огня.

И он был в огне.

Огненно-красная седина.

Огненно-красные борозды на высоком лбу.

Огненно-красные впадины щек.

Огненно-сведенные скулы.

Огненно-заостренный подбородок…

Он молча смотрел на огонь. А огонь смотрел на него. Все молчали. Молчала и девушка. Она поняла, что он постиг что-то такое, что недоступно ей. Что-то такое… таинственное, высокое. Быть может, высший смысл жизни. И она вдруг почувствовала себя беспомощным и неразумным дитем…