Ханты, или Звезда Утренней Зари - Страница 35

— По-моему, пора ехать. Олени есть хотят.

— Коль, пришла пора — поедем.

Снова подали друг другу руки.

— Иим улэм, брат-старик! — хрипло проговорил Седой. — Приятного сна!

— Йим улэм! — пожелал и Демьян. — Приятного сна, брат!

— Оянгки-талангки! — С удачей-здоровьем!

— Оянгки-талангки! — С удачей-здоровьем!

Это последние слова расставания.

Тронулись упряжки.

И тут, вскакивая на нарту, Седой крикнул:

— Брат-старик, ты все ж помни мои слова: мои дети-сироты… — на этом он поперхнулся холодным воздухом, запершило в горле, закашлялся, пропали слова…

Но темная ночь четко расчленила и повторила:

— Дее-тии… сии-роо-тыыы-ы-ы…

Важенка-вожак Седого рванулась, натянула недоуздок олененка малого и, круто изогнув шею, ибо хозяин сдерживал ее за поводок-вожжу, уверенно взяла дорогу. Она тянула нарту с мешком муки и человеком и олененка. Тот едва поспевал за ней, перебирая короткими ножками.

Заскрипели полозья. Вздрогнула дорога. Упряжка растворилась в ночи.

И тут Демьян услышал пронзительно щемящий голос Седого:

Песню подхватила ночь. Песня тысячеголосым эхом отозвалась в ночи. Вместе с Седым пели снега, пели деревья, пели звезды. И когда он въезжал в лес, песня усиливалась, нарастала, набирала необыкновенную силу и мощь. И в этом торжественно-печальном хоре запевалой был Седой, а снега, деревья и звезды, как в солдатском строю, подпевали ему. И, должно быть, сейчас, в это мгновение, он был счастлив. Есть песня. Есть дорога. Есть движение на запад. Как и много лет назад, он молод. Он силен. Он крепок. Он здоров. И под его напором черная мразь откатывается на запад. Он вдавливает эту черноту в жесткую линию горизонта. Он чувствует, как за его спиной оживают и встают из пепла хоты-дома, паули-деревни, горты-города. Он ощущает всем своим существом, что нужен людям и земле. Прикрыл собою родственников, людей Реки, людей страны. Кто знает, скольких он прикрыл?! Полпланеты ли, всю ли планету, иль Вселенную всю?! Нет такой меры, которой можно измерить силу человеческой любви и человеческой ненависти!..

И подпевающие ему снега, деревья и звезды когда-то он прикрыл собою. И они помнят об этом. Это видно по тому, как они подхватили его песню, песню его молодости и силы. Песня отозвалась в каждой снежинке, в каждой хвоинке соснового бора, в лучистых глазах[55] каждой звезды.

А на переправе песня рванулась вверх и вниз по Ягурьяху, напугав до беспамятства обитающий здесь черный дух давно сгинувшего Кровавого Глаза. Быть может, перекатываясь с берега на берег на крутых поворотах, песня умчалась вниз до самого устья и вверх до самого источника, загнав в неведомые дебри дух большого начальника, который никогда не нюхал военных дорог… Впрочем, этот дух вернется к Седому через несколько лет, в пору белых ночей, когда управляющий местного отделения промохотхозяйства привезет нефтяного начальника. «Они приехали на шлюпке, под вечер», — припомнит эту историю Семен Казамкин, родовой зять Седого.

«Большого начальника вот привез, — сказал управляющий. — На карасей надо съездить, Ефим Андреевич. Показать надо. Человек он новый, в наших краях недавно…»

И управляющий хитро так подмигнул: мол, ты уж постарайся — это нужный для нашего хиреющего хозяйства человек.

Седой молча оглядел вместительную шлюпку с ярко-красными бортами, сидевшего в ней пожилого моториста и вышедшего на берег гостя — важного, румяного, с железными глазами,[56] золотисто блиставшими на солнце. Что ввысь, что вширь — полтора Седого. Всем начальникам начальник.

«Что большой — вижу, — сдержанно отозвался Седой. — А караси… Коли надо — покажем. Чего же с хорошим гостем не порыбачить? Вот с зятем моим, Семеном, мы и поедем. Есть озеро. Хорошее озеро. Давно никто туда не ездил».

Взяли на буксир один обласок и на шлюпке гостей пустились по Урманной реке. Седой сидел рядом с мотористом, показывал, по какой протоке проехать, куда сворачивать, где причаливать. Затем по давно не хоженному волоку пробирались к заповедному озеру в таежной глухомани. Впереди Седой с зятем Семеном волокли обласок, за ними управляющий с сетями и моторист с провиантом гостей, последним шел начальник — с двустволкой за плечом.

На озере Седой сам принялся ставить сети. Управляющий рубил тычки для сетей. Зять Семен с мотористом обживали стоянку — собирали хворост, разводили костер, расчищали полянку от пней и кустов. Потом повесили над огнем чайник и котел. Какая рыбалка без ухи?

Начальник, посверкивая стеклами очков в лучах закатного солнца, стоял на берегу озера, наблюдал за рыбаком. Проехать он не мог — обласок не выдерживал его тяжести. Вскоре, отмахиваясь от комаров березовой веточкой, вернулся к костру, повесил ружье на сук дерева и устроился у огня на колодине для сидения. Было тихо. Лишь слышен плеск воды на озере да потрескивание горевшего сушняка.

На приозерной гриве свистнул рябчик. Большой гость вскочил с завидной прытью, неподобающей его тучному телу, сорвал с ветки ружье. Седой с озера видел, как он, прижав к груди двустволку, пригнувшись, вертя головою как филин, замирая при каждом шорохе, крался к рябчикам. «Стал бы с таким-то ружьем за рябчиками ползать, — подумал Седой. — Лучше бы рыбалкой занялся — какая сейчас охота…»

Не успел он поставить вторую тычку, как на другом конце сети дернулся карась. Затем попался второй. Он молча распутал их и бросил в обласок. А когда вытащил из воды третьего, сам удивился:

«Ух, этот с лопату! Карасей царь!»

«Уха-то какая будет! Ух-ха!» — обрадовался управляющий, увидев карасей.

После, когда сварилась уха, полукругом сели у костра. Седой с зятем Семеном вытащили из берестяного кузовка свои ложки и кружки и краюху хлеба. На рыбалку, как водится, ничего лишнего не брали. Гости выложили свою снедь, выставили миски.

«Карася с лопату — гостю! — сказал Семен. — Не в каждом озере такие водятся».

Управляющий неспешно выудил откуда-то бутылку, переложил ее с ладони на ладонь, как бы взвешивая, затем сковырнул пробку. И тут выяснилось, что у гостей есть все, кроме кружек. Нет кружек. Некуда наливать.

«Ну и ну…» — озадаченно пробормотал управляющий и, оглядев стол, встряхнул сумку, потом перевел взгляд на большого гостя.

Все проследили за взором управляющего и, увидев посмурневшее лицо гостя, смолкли. Седой с зятем Семеном потупились, опустили глаза, будто они во всем были виноваты. К трапезе не приступали — не принято раньше гостя притрагиваться к пище. А управляющий сидел с бутылкой в руке и невольно, не поворачивая головы, стрелял глазами: кружки рыбаков — большой начальник, от него — обратно. Но тот ничего не хотел видеть. Притянул сумку, сам порылся в ней и, убедившись, что кружек нет, отложил ее в сторону, оглядел стол, покряхтел:

— М-да… — и промычал что-то неопределенное.

— Как же быть, Геннадий Николаевич? — услужливо спрашивал управляющий. — Надо же как попались… На шлюпку, что ль, сбегать?.. Так опять же уха остынет… Не то!..

— Не то, — согласился начальник. — Остынет…

— На свежачка бы надо…

— М-да, свежачок не помешал бы…

Седой с зятем Семеном и пожилой моторист молча смотрели на них. Седой, чуть подавшись вперед, с детским любопытством ловил, казалось, каждое слово и движение, словно это было забавное кино с неизвестным концом. И он ждал, чем все кончится.

Между тем большой начальник медленно обвел стекляшками весь стан. Кусты, деревья, костер. Споткнулся его взгляд на двустволке за костром. Мгновение, как завороженный, молчал, потом посветлел ликом и низким утробным басом выдохнул:

— Придумал!

Проворно вскочил, выхватил патронташ, снял двустволку, переломил ее, заложил в верхний ствол папковый патрон двенадцатого калибра и, вскинув ружье, бухнул в небо.