Гюг-Волк.Невероятные истории о вервольфах - Страница 18

Но вой раздавался изнутри.

Тогда он крикнул нам:

— Фриц, Себальт, идите, идите!

Мы сбежали с лестницы, перескакивая через четыре ступеньки сразу, и вошли в фехтовальную залу. Тут мы слышали только вой волка под гулкими сводами: отдаленный лай своры становился задыхающимся, собаки хрипли от ярости, их цепи запутывались; может быть, они душили их.

Спервер вынул свой охотничий нож, Себальт сделал то же; они пошли впереди меня в галерею.

Вой вел нас в комнату больного. Спервер перестал говорить… он ускорил шаги. Себальт вытягивал свои длинные ноги. Я чувствовал, что дрожь пробегает у меня по телу; предчувствие говорило нам о чем-то отвратительном.

Весь дом был на ногах: сторожа, егеря, поварята, все бежали куда попало, спрашивая друг друга:

— Что случилось? Откуда эти крики?

Не останавливаясь, мы добежали до коридора перед комнатой хозяина замка; на лестнице мы встретили достойную Марию Лагут. Только у нее хватило мужества войти в комнату раньше нас. Она несла на руках молодую графиню. Одиль была в обмороке; голова ее запрокинулась; волосы распустились.

Мы прошли так быстро, что еле заметили эту трогательную сцену. Впоследствии она припомнилась мне, и бледное лицо Одиль, лежавшее на плече старухи, кажется мне теперь трогательным изображением агнца, без жалобы, заранее убитого страхом, подставляющего под нож свое горло.

Наконец, мы у комнаты графа.

Вой раздавался за дверью.

Мы молча переглянулись, не пробуя объяснить себе присутствие в комнате такого гостя. У нас не было времени; мысли мешались у нас в уме.

Спервер быстро толкнул дверь и с охотничьим ножом в руке хотел броситься в комнату; но остановился на пороге неподвижно, словно окаменевший.

Никогда мне не доводилось видеть выражения такого изумления на лице человека; глаза у него, казалось, хотели выскочить из орбит, большой худой нос опустился над открытым ртом.

Я заглянул через его плечо и похолодел от ужаса.

Граф Нидек сидел на корточках на постели, с блестящими глазами, вытянув руки, опустив голову под красным пологом, и испускал жалобный вой.

Волк… был он.

Плоский лоб, остроконечное лицо, рыжеватая борода, щетинившаяся на щеках, длинная худая спина, нервные ноги, лицо, крик, поза — все, все выдавало дикого зверя, скрывавшегося под маской человека!

По временам он останавливался на секунду, чтобы прислушаться, и покачивал головой, отчего высокий полог колебался, как листва; потом слова принимался за свою грустную песнь.

Спервер, Себальт и я стояли, как прикованные; мы сдерживали дыхание, охваченные ужасом.

Вдруг граф умолк. Как дикий зверь, который чует по ветру, он поднял голову и прислушался.

Там!.. Там!.. Под высокими елями леса, осыпанными снегом, раздался крик; сначала слабый, он постепенно усиливался и скоро он возвысился над лаем своры: волчица отвечала волку!

Спервер обернулся ко мне с бледным лицом; протянув руку по направлению к горе, он тихо сказал мне:

— Слышишь?.. Старуха!

А граф, неподвижный, с высоко поднятой головой, вытянутой шеей, открытым ртом, горящими глазами, казалось, понимал то, что ему говорил далекий голос, затерявшийся посреди пустынных ущелий Шварцвальда, и лицо его светилось какой-то страшной радостью.

В эту минуту Спервер голосом, полным слез, крикнул:

— Граф Нидек, что вы делаете?

Граф упал, как пораженный громом. Мы бросились ему на помощь.

Начался третий приступ — он был ужасен.

Граф Нидек умирал!

— Что может сделать искусство в этой великой борьбе между жизнью и смертью! В этот последний час, когда невидимые борцы схватываются, задыхаясь, по очереди падают и подымаются, что может сделать врач?

Смотреть, слушать и дрожать!

Иногда борьба как будто прекращается; жизнь удаляется в свою крепость; отдыхает, черпает мужество отчаяния. Но вскоре враг следует за ней. Тогда она бросается навстречу ему, снова схватывается с ним. Начинается более горячая битва, близкая к роковому концу.

А больной лежит беспомощно, покрытый холодным потом, с неподвижным взором, бессильно опущенными руками. Его дыхание, то короткое, затрудненное, тревожное, то продолжительное, спокойное и глубокое, показывает различные фазы этой ужасной битвы.

А присутствующие переглядываются. Они думают: в один прекрасный день такая же борьба наступит и для нас. И победительница-смерть унесет нас в свою пещеру, как паук уносит муху. Но жизнь… она… душа улетит к другим небесам, восклицая: «Я исполнила свой долг, я мужественно боролась». А смерть, смотря снизу, как она подымается, не сможет последовать за ней: у нее останется только труп! О, великое утешение! — уверенность в бессмертии, надежда на правосудие, какой варвар смог бы вырвать вас из души человека?

К полуночи положение графа Нидека казалось мне безнадежным; начиналась агония; сильный, неправильный пульс временами упадал, останавливался, потом внезапно поднимался.

Мне оставалось только быть свидетелем, как умрет этот человек… я падал от усталости; все, что может сделать искусство, я сделал.

Я сказал Сперверу, чтобы он остался дежурить и закрыл глаза своему господину.

Бедняга был в отчаянии. Он упрекал себя в своем невольном восклицании: «Граф Нидек, что вы делаете?» — и рвал волосы от отчаяния.

В камине горел славный огонь. Я бросился одетым на постель и скоро сон охватил меня — тяжелый, беспокойный, который, так и кажется, должен прерваться стонами и слезами.

Я спал, обернувшись лицом к очагу, свет которого струился на каменный пол.

Через час огонь заглох и, как бывает, оживая, освещал стены своими большими красными крылами и утомлял мои веки.

В полудремоте я полуоткрыл глаза, чтобы видеть, откуда появились эти полосы света и мрака.

Самый странный сюрприз ожидал меня.

На фоне очага, еле освещавшегося несколькими догоравшими головешками, вырисовывался черный профиль: силуэт «Чумы».

Она сидела на корточках на табурете и молча грелась.

Сначала я подумал, что это иллюзия — естественное следствие моих размышлений за последние дни. Я приподнялся на локте и следил глазами, которые стали круглыми от страха.

Это была она; спокойная, неподвижная, она сидела, охватив колени руками, такая, какой я видел ее на снегу, с длинной шеей в складках, орлиным носом, сжатыми губами. Мне стало страшно.

Как попала сюда старуха? Как могла она пробраться в эту башню, возвышавшуюся над пропастями?

Все, что мне рассказывал Спервер о ее таинственном могуществе, показалось мне справедливым! Сцена, когда Лиэверле ворчал у стены, промелькнула, как молния, перед моими глазами! Я спрятался в алькове и, еле дыша, смотрел на неподвижный силуэт, как мышь смотрела бы на кошку из глубины своей норки.

Старуха была неподвижна, как скульптурные украшения камина; губы ее что-то бормотали.

Сердце у меня сильно билось; страх удваивался с минуты на минуту благодаря молчанию и неподвижности этого сверхъестественного видения.

Так продолжалось около четверти часа. Вдруг огонь охватил еловую ветку; она вспыхнула с треском, извиваясь, и яркие лучи осветили глубину залы.

Этой вспышки было достаточно для того, чтобы я мог разглядеть старуху. Она была одета в старинное платье из брокара пурпурового цвета, переходившего в фиолетовый; на левой руке был тяжелый браслет; в густых седых волосах, свернутых на затылке, красовалась золотая стрела; она была как будто призраком минувших дней.

Однако у нее не могло быть враждебных намерений, иначе она воспользовалась бы моим сном для исполнения их.

Эта мысль несколько успокоила меня, как вдруг она встала и медленно… медленно приблизилась к моей постели, держа в руках только что зажженный факел.

Тут я заметил неподвижный, свирепый взгляд ее глаз.

Я сделал усилие, чтобы встать, крикнуть: ни один мускул моего тела не дрогнул, ни малейшего звука не сорвалось с моих губ.